Андрей поднялся на ноги и поглядел на Хана. Тот восхищенно качал головой и, судя по движениям губ, что-то говорил. Все вокруг смотрели в сторону скрывшейся реки – даже непонятные люди в рясах, обычно не обращавшие никакого внимания на остальных, сейчас стояли на ногах и растерянно глядели на восток, где навсегда остался неизвестный. Только старик в ушанке все так же неподвижно сидел на своем обычном месте и пускал вдаль едва заметные на ветру струйки дыма – было непонятно, то ли он просто ничего не заметил, то ли видел и не такое. Музыканты куда-то исчезли. Андрей поискал их взглядом и увидел несколько маленьких фигурок, прыгающих с вагона на вагон – они успели отойти уже довольно далеко на запад.
3
– Нравится? – спросил Антон. – Только честно.
– Что?
– Новая серия, – сказал Антон и кивнул на стол.
– Почему серия? – удивился Андрей. – Они же все одинаковые.
– В этом и концепт, – сказал Антон. – Они номерные, как литографии.
Андрей сидел на краю лавки, глядя на пивную банку в руках Антона. Тот тихо что-то мычал и водил по ней маленькой кисточкой, неестественно изогнув шею, чтобы не измазать в краске бороду – тем не менее на ней уже было несколько белых пятен, которые казались ранней сединой. Несколько готовых расписных банок стояло на столике – на всех был одинаковый рисунок: коридор вагона, по которому с чайными стаканами в руках идут румяные девушки в кокошниках и желтоволосые ребята в красных рубахах, все на одно лицо, похожее на вымя, – было это, как Андрей понял, сознательной и даже подчеркнутой цитатой из Гумилева, потому что из лиц торчали длинные коровьи соски, прыскающие струйками молока, а под рисунком славянской вязью было выведено:
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
– Так что? – повторил Антон.
– По-моему, хорошо, – сказал Андрей. – Только уж очень социально. Все-таки «Будвейзер Господа моего» у тебя куда сильнее был.
– Не понимаю, – сказал Антон, – почему, что бы я ни нарисовал, все с «Будвейзером» сравнивают?
– Просто вспомнилось, – сказал Андрей. – Действительно гениальная вещь была.
Напротив Антона сидела его жена Ольга, которая мелкой шкуркой зачищала поверхность банок. Ее ноги были закрыты одеялом, потому что дверь в купе была снята с петель и по полу сильно дуло. На месте двери висело еще одно одеяло – оно не доставало до пола, и были видны ботинки и шлепанцы проходящих по коридору. Андрей поднял глаза на погнутые петли и покачал головой.
– Я понять не могу, как же вы им разрешили дверь снять? – спросил он. – Ведь никто права не имел, если вы не согласны.
– А нас никто не спрашивал, согласны мы или нет, – сказал Антон. – Пришли и сказали, что конверсия. Из купейных в плацкартные. Подписать что-то дали, и все. Ну хватит об этом. Ты кого-нибудь из наших видел?
– Гришу часто вижу, – сказал Андрей. – Он сейчас, как они выражаются, поднялся, то есть денег много. Еще Серегу видел недавно. Очень сильно изменился. Не пьет, не курит. Утризм принял.
– Это еще что?
– Это религия такая, очень красивая. Они верят, что нас тянет вперед паровоз типа «У-3» – они его еще «тройкой» называют, – а едем мы все в светлое утро. Те, кто верит в «У-3», проедут над последним мостом, а остальные – нет.
– Да? – сказал Антон. – Надо же. Не слышал никогда. А ты сам его, часом, не принял?
– Нет, не принял, – сказал Андрей. – У меня все по-прежнему. Вот книжку хорошую читаю. Называется «Путеводитель по железным дорогам Индии». Совершенно случайно ее нашел. Потом, если хочешь, дам.
– А о чем там? – спросил Антон, поднимая банку над головой и внимательно ее разглядывая.
– Даже трудно так сказать. Просто человек едет в поезде по Индии и пишет о том, что с ним происходит. Причем так и не ясно – то ли он действительно по Индии едет, то ли просто так себе представляет. Тебе понравится.
– Она у тебя с собой? – спросил Антон.
– Да, – сказал Андрей.
– Прочти кусочек, а? А то у меня руки в краске.
– Какой кусочек? – спросил Андрей.
– Любой.
– Тогда, – сказал Андрей, – я с того места начну, где сам читаю. Я тебе в двух словах скажу, что там раньше было, – сначала он пишет о том, что видит в окне, а потом начинает описывать тех, кто ему мешает возле этого окна стоять. Очень длинная и желчная классификация.
Андрей достал из кармана книжку, открыл ее на заложенной странице и начал читать вслух: «Куда они все идут? Зачем? Разве они никогда не слышат стука колес или не видят голых равнин за окнами? Им все известно про эту жизнь, но они идут дальше по коридору, из сортира в купе и из тамбура в ресторан, понемногу превращая сегодня в очередное вчера, и думают, что есть такой Бог, который их за это вознаградит или накажет. Но если они не сходят с ума, значит, все они знают какой-то секрет. Или это я знаю секрет, которого лучше не знать никому. Нечто такое, из-за чего я уже никогда в жизни не смогу вот так невинно и бессмысленно, белея глазными белками, идти себе по чуть покачивающемуся коридору и думать о том же, о чем думают они все. Но я ведь не знаю никакого секрета. Я просто вижу жизнь такой, как она есть, трезво и точно, и никогда не смогу принять этот грохочущий на стыках рельсов желтый катафалк за что-то другое. Мне нравится Индия, и поэтому сейчас я еду по Индии. А они просто сумасшедшие, пассажиры сумасшедшего поезда, и во всем, что они говорят, я слышу только стук колес. И оттого, что их много, а я почти один, не меняется ничего…»
Андрей услышал какое-то шуршание, поднял глаза и увидел, что жена Антона надевает сапоги. Антон вытирал руки измазанной в краске тряпкой.
– Извини, старик, – сказал он, – мы в театр идем. Ты прочти самую последнюю строчку. Чем там все кончается.
Андрей поколебался, открыл последнюю страницу и прочел:
«Милость беспредельна, и я точно знаю, что, когда поезд остановится, за его желтой дверью меня будет ждать белый слон, на котором я продолжу свое вечное возвращение к Неименуемому».
– Понятно, – сказал Антон. – Интересно, конечно. Только читать этого я не буду, спасибо.
– Тебе не понравилось?
– Я бы не сказал, что мне это понравилось или не понравилось, – ответил Антон. – Просто это не имеет отношения ко мне лично.
– Почему? А то, что ты рисуешь, – сказал Андрей и кивнул на расписанные банки, – это разве не то же самое на другом языке? Остановите вагон, и так далее? Или ты это не всерьез? Неискренне?
– Что значит «не всерьез, неискренне», – сказал Антон. – Детские какие-то у тебя понятия. Есть жизнь, и есть там искусство, творчество. Соц-арт там, концептуализм там. Модерн там, постмодерн там. Я их уже давно с жизнью не путаю. У меня жена, ребенок скоро будет – вот это, Андрюша, всерьез. А рисовать там можно что угодно – есть всякие там культурные игры и так далее. Так что вагоны я только на пивных банках останавливаю, опять-таки потому, что о ребенке думаю, который вот в этом настоящем вагоне будет дальше ехать. Понимаешь?
