Несколько дней спустя к Москве подошел воевода Лопата-Пожарский с семью сотнями конников, расположившись лагерем между Тверскими и Никитскими воротами. Дмитрий Петрович Лопата-Пожарский доводился двоюродным братом князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому.
В августе нижегородское ополчение разбило станы возле Троице-Сергиева монастыря. Здесь войско стояло четыре дня. Получив известие от своих головных воевод, что к Москве приближается войско гетмана Ходкевича, князь Пожарский выслал вперед всю конницу во главе с Василием Турениным, велев ему занять позиции у Чертольских ворот.
Еще через два дня пешая рать князя Пожарского с пушками и обозами подошла к реке Яузе, заняв становища, брошенные казаками Заруцкого.
Первая встреча князя Трубецкого с Пожарским получилась неприветливая. По чину и знатности боярин Трубецкой был выше Пожарского, поэтому он ожидал, что бразды правления тот уступит ему. Увидев, что Пожарский держится с ним на равных и к тому же постоянно советуется с Кузьмой Мининым, человеком мужицкого сословия, Трубецкой вспылил и прервал переговоры. Гнев Трубецкого неизвестный очевидец отразил на страницах летописи. Отъезжая прочь верхом на коне, князь Трубецкой сердито воскликнул: «Если мужик нашу честь хочет взять себе, тогда служба и радение наше станет ничем!»
* * *
Взобравшись на высокий земляной вал, утыканный с его внешней стороны наклонными кольями, князь Пожарский вгляделся вдаль. На другом конце обширной зеленой равнины заблестели на солнце стальные латы и шлемы польских конников, развернувшихся широким фронтом, засверкали длинные ряды поднятых кверху пик. Среди копий реяли на ветру бело-красные польские знамена с черным одноглавым орлом.
Пожарский глянул на своих военачальников, стоявших кучкой внизу у внутреннего основания вала, и громко воскликнул:
— Приспело наше время, братья! Ходкевич наступает! Надо его встретить достойно. Все конные полки вперед!
Прохладный утренний воздух разорвали звонкие протяжные сигналы боевых труб.
С гулким топотом русская конница, обтекая земляные рвы и валы, возведенные накануне пешими ратниками, устремилась по густому травостою навстречу врагу. Всадники в длинных кольчугах и островерхих шлемах на скаку выхватывали из ножен сабли.
Пожарский различил в гуще конников двоюродного брата Дмитрия Лопату на белом коне. Рядом с князем Лопатой-Пожарским скакал знаменосец на гнедом жеребце. На багряном полотнище земского стяга грозно вздымались два золотых льва, обратившись один к другому оскаленными пастями.
Две конные лавины, блистая оружием и доспехами, с шумом и лязгом столкнулись на широком просторе Новодевичьего поля. Какое-то время было непонятно, кто же там одерживает верх: поляки или русские. Конные сотни с обеих сторон сшибались, рассыпались врозь, перемешивались так, что издали было не разобрать, где свои, а где чужие. Но вот все явственнее стал обозначаться перевес в сече польских гусар, над головами которых загибались высокие крылья из орлиных и гусиных перьев. Эти крылья, жестко прикрепленные к спинной части доспехов, при быстрой скачке издавали грозный свистящий гул. Этот устрашающий звук надолго оставался в памяти тех, кому хотя бы однажды довелось испытать на себе сокрушающий удар польской кавалерии.
Отступающая русская конница промчалась мимо частоколов и земляных валов, из-за которых по летящим галопом крылатым шевалежерам ударили русские пушки и пищали. Остоженский острог, где Пожарский разместил свои главные силы, окутался облаками порохового дыма. Дистанция до противника была еще слишком велика, поэтому первый залп не нанес польской коннице серьезных потерь. Ядрами и пулями были убиты всего около десятка гусар, вырвавшихся вперед дальше всех.
Конница Ходкевича оттянулась назад, уступив место для атаки своей пехоте.
Пожарский продолжал стоять на гребне вала, глядя из-под козырька своего шлема на приближающиеся длинные шеренги польских пехотинцев с мушкетами и алебардами в руках. Головы жолнеров и шляхтичей были покрыты шляпами и шапками, украшенными пышными перьями: белыми, красными, черными, дымчатыми…
«Не войско, а стая фазанов!» — усмехнулся про себя Пожарский.
Воеводы из пеших полков, стоявшие в укрытии за валом, упрашивали Пожарского не рисковать головой и не маячить на виду у вражеских стрелков. Пожарский далеко не сразу прислушался к словам своих военачальников.
Наконец Пожарский ловко сбежал вниз по крутому склону вала и добродушно проворчал, подходя к воеводам:
— Ну, чего вы раскудахтались! Иль я сам не разумею, когда мне можно высовываться, а когда нет. — Оглядев лица воевод, Пожарский помолчал и проговорил: — Сейчас Ходкевич начнет давить на нас своей пешей ратью, будет искать слабину в наших позициях. Пехоты у него явно больше, чем у нас, поэтому приказываю всем нашим всадникам спешиться и стоять до поры в резерве.
…Степан Горбатов остался недоволен тем, что Пожарский приказал его полку в предрассветной мгле выдвинуться в Белый город и затаиться там среди полусгоревших развалин неподалеку от Боровицких ворот Кремля. По замыслу Пожарского, полк Горбатова должен был сидеть в засаде и ждать, когда польский гарнизон выйдет из Кремля на вылазку. «Это непременно случится, когда войско Ходкевича вступит в битву с нашей ратью, — сказал Пожарский Горбатову. — А посему, полковник, расположи своих стрельцов так, чтобы выбравшиеся из Кремля ляхи сразу угодили под их шквальный огонь!»
Полк Горбатова должен был прикрывать тыл владимирских ратников, которые расположились у Чертольских ворот, от возможного удара поляков из кремлевской цитадели. На всякий случай стрельцы Горбатова держали под наблюдением и Водяные ворота Кремля, выходившие на берег Москвы-реки.
Около полудня Ходкевич бросил в сражение все свои силы, пытаясь прорвать русскую оборону у Тверских, Никитских и Арбатских ворот. Горбатов взволнованно вслушивался в доносящийся издали боевой клич поляков, заглушаемый пальбой из пищалей со стороны ополченцев. Судя по тому, что грохот выстрелов и крики поляков становились все ближе, наступление Ходкевича успешно развивалось.
Горбатов нервно прохаживался вдоль полуразрушенной стены какой-то бревенчатой церквушки, топча сапогами густую крапиву. Ему не терпелось вступить в бой с врагом, томительное бездействие изводило его.
Внезапно сзади полковника негромко окликнул один из сотников.
Горбатов резко обернулся, вперив вопрошающий нетерпеливый взгляд в лицо стрельца: «Ну, что?»
— Ворота в Боровицкой башне распахнулись, — подскочив к Горбатову, громким шепотом произнес сотник. — Из ворот потоком валят ляхи!
«Услыхал Господь мои молитвы!» — подумал Горбатов, подняв глаза к небу. И промолвил вслух:
— Ну что, Кирьян, угостим ляхов свинцовым горохом!
Сильным движением правой руки Горбатов извлек саблю из ножен, в левую руку он взял пистоль, вынув его из-за широкого пояса.
Этот бой стал самым кровавым в жизни полковника Горбатова.
