– Портишься быстро, – сказал Шурик и повернулся к Володину. – Слушай, ну дела. Базар съезжает вслед за крышей. Мы же про вечный кайф говорить начали, а погляди, куда занесло.
– Куда занесло? – спросил Володин. – По-моему, как сидели, так и сидим. Костер вот горит, петухи поют.
– Какие петухи? Это пэйджер у Коляна.
– А… Ну ничего, запоют еще.
Шурик усмехнулся и отхлебнул из фляжки.
– Володин, – сказал он, – а я все-таки понять хочу, кто этот четвертый.
– Кто?
– Четвертый. Не помнишь, что ли? С чего разговор пошел – что есть внутренний прокурор, внутренний адвокат и тот, кто от внутреннего кайфа прется. Только непонятно, почему он четвертый? Он же тогда третий выходит.
– А про подсудимого забыл? – спросил Володин. – Про того, кого они судят? Ты же не можешь сразу из своего прокурора стать своим адвокатом. Хоть секундочку подсудимым надо побыть. Вот это и есть третий. А четвертый о всех этих раскладах и не подозревает даже. Ему кроме вечного кайфа вообще ничего не надо.
– А откуда он про вечный кайф знает?
– Кто тебе сказал, что он про него знает?
– Ты сам и сказал.
– Я такого не говорил. Я говорил, что ему про вечный кайф объяснять ничего не надо. Это не значит, что он про него что-то знает. Если бы он что-то знал, – Володин сильно выделил интонацией слово «знал», – то он по твоему внутреннему делу как свидетель проходил бы.
– У меня, значит, еще и свидетели внутри есть? Ну-ка поясни.
– Вот представь, сделал ты какое говно. Внутренний прокурор говорит, что ты падла, подсудимый в стену глядит, а внутренний адвокат что-то лепит про тяжелое детство.
– Ну.
– Но ведь чтобы заседание началось, ты ведь про это говно, которое ты сделал, вспомнить должен?
– Понятное дело.
– Так вот когда ты про него вспоминаешь, ты свидетелем и становишься.
– Тебя послушать, – сказал Шурик, – так у меня внутри целый зал суда.
– А ты думал.
Шурик некоторое время молчал, а потом вдруг хлопнул себя по ляжкам.
– А! – резко выкрикнул он, – все понял! Понял, как в вечный кайф попасть! Для этого надо этим четвертым стать, правильно? Типа как прокурором или адвокатом.
– Правильно. Но только как ты им станешь?
– Не знаю. Наверно, захотеть надо.
– Если ты захочешь стать четвертым, ты не им станешь, а тем, кто захотел им стать. А это большая разница. Ведь ты прокурором становишься не тогда, когда хочешь им стать, а тогда, когда говоришь себе в душе: «Шурик, ты говно». А уже потом твой внутренний адвокат замечает, что только что был прокурором.
– Ладно, – сказал Шурик. – Тогда скажи, как можно стать этим четвертым, если ты этого не хочешь?
– Дело не в том, хочешь ты или не хочешь. Дело в том, что если ты чего-то хочешь, ты уже точно не этот четвертый, а кто-то другой. Потому что четвертый вообще ничего не хочет. Зачем ему чего-то хотеть, когда вокруг – вечный кайф?
– Слушай, чего ты все так темнишь и темнишь? Можешь по нормальному сказать, кто этот четвертый?
– Сказать-то что угодно можно. Смысла нет.
– Ну ты попробуй все-таки.
– Можно, например, сказать, что это сын Божий.
Не успели стихнуть эти слова, как сидящие вокруг костра вдруг услышали доносящиеся со всех сторон петушиные крики. Если вдуматься, это было очень странно, потому что кур и петухов в округе не водилось со времен ХХ съезда. Тем не менее кукареканье раздавалось вновь и вновь, и эти древние звуки заставляли думать о страшном – не то о колдовстве и чертовщине, не то о прорвавшихся к Москве конных дудаевцах, мчащихся по степи со «Стингерами» наперевес и орущих петухами, чтобы пустить военную разведку по ложному следу. В пользу последнего предположения говорило то, что крики всегда прилетали по три сразу, а потом наступала короткая пауза. Это было очень загадочно, очень. Некоторое время все зачарованно вслушивались в эту забытую музыку, а потом крики не то стихли, не то до такой степени слились с фоном, что перестали вызывать интерес. Сидящие вокруг костра, верно, подумали – мало ли чего не бывает под грибами? И разговор возник вновь.
– Ты мне все мозги компостируешь и компостируешь, – сказал Шурик. – Чего, не можешь прямо сказать, как им стать?
– Я же тебе объяснял: если бы им как-то стать можно было, все бы перлись давно. В том то и дело, что единственный способ стать этим четвертым – это перестать становиться всеми остальными.
– Это что, никем надо стать?
– Никем тоже надо перестать быть. Надо одновременно никем не становиться и перестать быть никем, понял? И сразу как вставит, как попрет! Только ойкнуть успеешь. И навсегда.
Колян тихо ойкнул. Шурик покосился на него. Колян сидел неподвижно, как окаменевший. Его рот превратился в неподвижную треугольную дыру, а глаза, казалось, повернулись вовнутрь.
– Ну ты нагрузил, в натуре, – сказал Шурик. – Сейчас крыша поедет.
– А пусть поедет, пусть, – нежно сказал Володин. – Зачем тебе эта крыша нужна?
– Не, так нельзя, – сказал Шурик. – Если у меня крыша поедет, ты тогда тоже без крыши останешься.
– Это как? – спросил Володин.
– А ты вспомни, кто у тебя крыша. Это мы с Коляном и есть. Верно, Колян?
Колян не отвечал.
– Эй, Колян! – позвал Шурик.
Колян опять не ответил. Он сидел у костра, выпрямив спину и глядя прямо перед собой, но, несмотря на то что прямо перед ним сидел Шурик, а чуть левее – Володин, было ясно, что смотрит он не них, а именно в никуда. Но самым интересным было не это, а то, что над его головой появился уходящий далеко ввысь столб света.
При первом взгляде этот столб казался совсем тоненькой ниточкой, но как только Шурик с Володиным обратили на него внимание, он вдруг начал расширяться и становиться все более и более ярким, странным образом освещая при этом не поляну и сидящих вокруг костра, а только сам себя. Сначала он стал шириной с голову Коляна. Потом в него попал костер и все четверо сидевших вокруг. А потом вдруг оказалось, что вокруг – только этот свет, и ничего больше.
– Атас, – прилетел со всех сторон голос Шурика.
Собственно говоря, никаких сторон уже не было, и голосов тоже. Вместо голоса было некое присутствие, которое заявляло о себе таким образом, что делалось ясно – это Шурик. А смысл этого заявления о себе был таким, что наиболее точно соответствовал слову «Атас».
