— Возможно, — сказал Т. задумчиво. — Это, во всяком случае, объясняет, почему проблема спасения так мало занимает широкую крестьянскую массу. Но в таком случае вы сами себе противоречите. Кого тогда хочет спасти окончательный автор?
Соловьёв улыбнулся.
— Вас. И больше не спрашивайте, как, зачем и почему. Вы поймёте это, когда встретите его. Вы подошли к границе, за которой кончаются слова. Остальную дорогу вы должны проделать в одиночестве. Осталось немного.
Т. вздохнул.
— Что ж, — сказал он. — Допустим, я хочу вам верить. Что мне следует делать?
— Вы уже знаете. Найдите Оптину Пустынь. Только не спрашивайте случайных людей, как туда добраться. Ищите внутри себя.
— Вы полагаете, она там появится?
— Она там была всегда, — улыбнулся Соловьёв. — Это как раз в ней появляется всё остальное. Просто вы никогда не обращали внимания. Были слишком заняты перестрелками и опрощением…
В коридоре заскрипела отпираемая решётка, и долетели шаги подкованных сапог. Потом послышались голоса.
— Чёрт, — сказал Соловьёв. — Кажется, Ариэль приготовил для вас сюрприз, довольно неприятный. Теперь не теряйте ни минуты. Всё можно разрешить очень быстро, и вы почти знаете как…
— Что за сюрприз?
— Шестой элемент, — сказал Соловьёв. — Помните, он говорил о реалисте, нанятом несмотря на кризис? Вам попытаются сделать предложение, от которого крайне трудно отказаться. Этот соблазн мало кому удаётся пройти. Но вы, я уверен, сможете, потому что…
Тут в дверь постучали, и силуэт Соловьёва сразу погас — словно отключился скрытый источник света, делавший его видимым.
А потом Т. проснулся.
XXVI
Открыв глаза, Толстой поднял голову.
Прошло несколько секунд прежде чем он понял, что сидит за столом в своём рабочем кабинете. Перед ним на зелёном сукне лежала стопка исписанной бумаги; выпавшее из руки перо оставило на одном из листов длинную полукруглую кляксу, которая, кажется, имела отношение к только что кончившемуся сну. И ещё на столе лежала белая лайковая перчатка, тоже имевшая отношение ко сну, даже очень важное отношение.
Толстой поглядел в окно. Там был летний вечер — клумбы с цветами, спускающийся к пруду сад и врытые в землю столбы с верёвками для игры в «гигантские шаги». Вокруг одного такого столба, раздувая щёки, беззвучно носился стриженный мальчишка в длинной серой рубахе.
Толстой опустил взгляд. На подоконнике лежали сапожные инструменты. Под окном стоял деревянный ящик с колодками и обрезками кожи. Всё вокруг выглядело как обычно.
Минуту он морщил брови и наконец вспомнил.
«Мне снилось, что я писал роман… Да, точно. Какой-то совершенно безумный роман, где героем был покойный Достоевский. И я сам… Однако до чего подробный и странный сон, почти целая жизнь, фантастическая и смешная… Стоп. Вот только я ли писал этот роман? Нет, кажется, я был сам романом, который писали… Или присутствовало и то, и другое…»
В дверь снова постучали.
— Лев Николаевич, — позвал из коридора голос лакея. — Все собрались к обеду. Изволите выйти?
— Да, приду, — откликнулся Толстой. — Попроси извинить, пусть начинают без меня. Буду через десять минут и только выпью чаю.
Когда шаги в коридоре стихли, Толстой опустил голову на руку, приняв ту же позу, в какой его сморил сон — он знал, что так можно вспомнить забытые подробности сновидения. Немного посидев в полной неподвижности, он взял перо, макнул его в чернильницу и записал:
«Кнопф (?). Цыган с куклой. Соловьёв и Олсуфьев. Кн. Тараканова. Прозектор Брахман (?). Конфуций. Самое главное, не забыть — Опт. Пустынь».
Затем он поднял руку к груди, взял двумя пальцами висящий на груди брелок и поднёс его к глазам.
Это была крохотная золотая книга, наполовину утопленная в вырезанном из белой яшмы цветке — так, что выходило похоже на колокольчик с непропорционально большим языком. Висела она на золотой цепочке. Вещь была очень старой и, хоть казалась прочной на вид, несла на себе многочисленные следы времени — царапины, сколы и пятна. Толстой улыбнулся и недоверчиво покачал головой.
Встав, он прошёл в подобие приёмной, отделённой от его рабочего стола книжными шкафами. Там, на круглом столе между стеклянной дверью в сад и покрытым зелёной клеёнкой диваном, лежало с полдюжины книг на немецком, английском и французском.
Из сада долетел приглушённый крик. Толстой поглядел туда через стеклянную дверь. Мальчишка, крутившийся вокруг столба на верёвке, потерял равновесие и свалился в траву. Толстой усмехнулся, подошёл к умывальному столу и ополоснул лицо.
Когда он вошёл в столовую, разговор за столом стих, и два человека — переводчик из свиты индийского гостя и мастер по настройке фонографов — даже попытались встать, но их удержали. Сам индийский гость, высокий сухой старик в оранжевой хламиде и деревянных бусах-чётках, широко улыбнулся. Толстой приветственно буркнул, кивнул всем головой и сел на своё место.
«Вот чёрт, — подумал он, — опять забыл его имя… Свами…ананда. А вот что перед этой „анандой“, не помню. Кажется, его можно звать просто „свами“, по смыслу как „ваше преподобие“… Главное, легко запомнить — „с вами“».
— Спасибо, свами, — сказал он, снимая с груди брелок и протягивая его индусу, — но я, наверное, слишком стар для подобных опытов.
Переводчик отчего-то переводил эту простую мысль очень долго — индус успел за это время внимательно осмотреть брелок и надеть его себе на шею, поверх деревянных бус. На его лице выразилась лёгкая озабоченность.
— Совсем никакого результата? — спросил он.
Толстой погладил бороду, раздумывая, что сказать.
— Нет, — ответил он, — результат, несомненно, был. Такого безумного, долгого и, главное, жизнеподобного сна я не видел, наверное, ни разу. И это трудно объяснить естественными причинами, разве что моей повышенной готовностью к чудесным происшествиям после нашей беседы. Хотя настроен я был скептически. Даже не знаю… Но мне трудно поверить, будто я видел будущее. Была какая-то странная мешанина из того, что мне знакомо, с полным абсурдом.
— А можете сказать точнее? — спросил индус. Толстой налил в чашку с чаем молока и сделал глоток. Затем поднял глаза на секретаря Черткова.
— Вы, голубчик, не записывайте этого разговора, — сказал он виновато. — Чёрт знает что такое.
Чертков еле заметно улыбнулся. Толстой повернулся к индусу — так, чтобы видеть одновременно и его самого, и переводчика.
— Хорошо, — сказал он, — я расскажу. Я видел сон, где я был героем книги. Меня придумывало сразу несколько человек, изрядных негодяев. И текст, который они сочиняли, становился моим миром и моей жизнью. Этот мир, однако же, был населён и знакомыми мне лицами. Некоторые даже сидят за этим столом…
