— А кто создаёт то, что этот взгляд видит?
— То, что он видит, не создано кем-то другим. Он создаёт то, что видит, сам.
— Каким образом?
— Тем, что он это видит.
— Хорошо, — сказал Т., — тогда спрошу иначе. Кто этим взглядом смотрит?
— Вы.
— Я?
— Конечно. Вы и есть этот взгляд, граф. Вы и есть эта непостижимость.
— То есть вы хотите сказать, что я создатель мира?
Соловьёв развёл руками, будто не понимая, какие тут могут быть сомнения.
— Но если я создатель мира, почему мне в нём так неуютно?
Соловьёв засмеялся.
— Это всё равно как спросить — если я создатель кошмара, почему мне в нём так страшно?
— Понятно, — сказал Т. — Но почему именно я? В чём моя исключительность?
— Такой же точно исключительностью обладаю и я, и эта муха под потолком, и любой другой оптический элемент. И вы, и я, и кто угодно другой — это одно и то же присутствие, просто, как говорят технические специалисты, в разных фазах. Один и тот же окончательный наблюдатель, который никогда ни от кого не прячется, потому что прятаться ему не от кого. Кроме него, никого нет. И вы хорошо знаете, какой он, потому что вы и есть он. Главная тайна мира совершенно открыта, и она ничем не отличается от вас самого. Если вы поняли, о чём я говорил, вы только что видели отблеск самого большого чуда во Вселенной… Понять это и означает увидеть Читателя.
— Но почему вы говорите, что луч всего один?
— Будь там два разных луча, они никогда не поняли бы друг друга и не встретились. Текст, написанный одним человеком, был бы непонятен для другого. Вы ведь знаете, иногда бывает такое чувство при чтении книг — словно кто-то в вас вспоминает то, что он всегда знал. Вспоминает именно эта сила. И мы с вами понимаем друг друга просто потому, что она понимает и меня, и вас. Это и есть то Око, которое пытались уничтожить хоббиты в главном мифе Запада. Однако добились они не того, что Око ослепло, как утверждает их военная пропаганда, а только того, что они сами перестали его видеть.
Т. молчал. На его сосредоточенном лице появилось странное выражение — будто он слышит далёкую, еле слышную, исчезающую на границе тишины музыку. Потом он улыбнулся.
— Да, — сказал он наконец. — Красиво. Но всё же я по-прежнему склонен думать, что это относится к области отвлечённой метафизики и никакого влияния на наши обстоятельства не окажет.
— Напрасно вы так полагаете, — отозвался Соловьёв. — Именно здесь и открывается дорога в Оптину Пустынь.
— А что такое Оптина Пустынь? Я ведь, собственно говоря, искал вас только для того, чтобы задать этот вопрос. Куда я иду?
Соловьёв улыбнулся.
— Я не знаю, — сказал он.
Т. вытаращил глаза.
— Как же так? Я понимаю, Чапаев не знает — у него на этот счёт целая философия. Но вы? Вы ведь её сами придумали!
— Кто её придумал, неважно. Важно только то, во что вы её превратите своим путешествием. Ответить на этот вопрос сумеете только вы.
— А может быть, — сказал Т., — Ариэль по-прежнему морочит мне голову, притворяясь вами. Такое ведь уже бывало. Мне кажется, наваждение никогда не кончится.
— Оно кончится, — ответил Соловьёв, — когда вы окончательно поймёте, что он и вся его банда существуют на равных правах с вами, мной и лавкой, на которой вы сидите. А до этой поры Ариэль Эдмундович будет дурить вам голову, утверждая, что единственный приемлемый вариант эволюции — это развитие вашего мира в сторону клерикально-консольного шутера в условиях нарастающего экономического кризиса с элементами мягкой эротики и ограниченного ядерного конфликта…
— Кстати сказать, — заметил Т., — он ведь предупреждал, что вернёт вас в повествование.
Соловьёв кивнул.
— Я знаю. В его планы входило использовать меня в качестве приманки. Что, в общем, и произошло.
— А этого разговора он не видит? — подозрительно спросил Т.
— Нет, — ответил Соловьёв, — не видит. По сюжету он сейчас в отъезде. Но он вернётся, и может случиться так, что всё услышанное и понятое вами сегодня вылетит при редактировании. Если, конечно, вы оставите ему такую возможность.
— Куда он уехал?
— В Хургаду, Египет.
— Да, я припоминаю, — сказал Т. — Это как-то связано с обелиском Эхнатона?
Соловьёв замахал руками.
— Какой ещё к чёрту обелиск Эхнатона. Ещё скажите, пирамида Кнопфа… Хургада — это просто место отдыха небогатых демиургов. Как для нас с вами Баден-Баден.
Т. немного подумал.
— Тогда ещё один вопрос, — сказал он. — Скажите, если Ариэль и все его подручные — просто действующие лица, кто же тогда настоящий автор? Истинный и окончательный?
— А это вам предстоит выяснить лично.
— Но как?
— Встретившись с ним лицом к лицу.
— Почему вы думаете, что он окажется лучше Ариэля?
— Видите ли, — сказал Соловьёв, — у него другое представление о назначении Книги. С его точки зрения, оно в том, чтобы спасти героя. Особенно такого, которого вообще невозможно спасти. Вроде вас…
— Но зачем тогда он выдумал Ариэля и его мир?
Соловьёв пожал плечами.
— Я думаю, исключительно в насмешку над самой идеей того, что такой мир действительно может существовать. Его кажущееся существование и есть эта насмешка.
— А зачем был создан я?
— Я уже сказал, граф — исключительно для того, чтобы сквозь всё это прийти к спасению. Спастись из такого места, где нет никакой надежды, где спасения нет и быть не может. Что может быть занятнее такого приключения?
— Ну хорошо, — сказал Т., — отчего же вы не спаслись? Вам ведь отрубили голову.
— Граф, я уже говорил, что подобные вещи имели бы значение, будь я каким-нибудь сенатором-казнокрадом. Меня это совершенно не тяготит, поверьте. Скорее наоборот…
— Так значит, спасение — небытие?
— Ну что такое вы говорите? Какое небытие? Где вы вообще его видели? Чтобы «не быть», мало того, что надо быть, надо ещё и подмалевать к бытию слово «не». Подумайте, с кем или с чем это небытие случается?
— С тем, кого нет… Постойте-ка… Я помню, Чапаев говорил… Самое непостижимое качество Бога в том, что Бога нет. Я тогда подумал, это претенциозный софизм, а сейчас, кажется, начинаю… Так что же такое спасение?
— Проблема спасения на самом деле нереальна, граф. Она возникает у ложной личности, появляющейся, когда ум вовлечён в лихорадку мышления. Такие ложные личности рождаются и исчезают много раз в день. Они всё время разные. И если такой личности не мешать, через секунду-другую она навсегда себя позабудет. А кроме неё спасать больше некого. Вот именно для успокоения этого нервничающего фантома и выдуманы все духовные учения на свете.
