Фёдор Кузьмич повернулся к киоту, откинул с него занавески, и Т., хоть и догадывался, что увидит, вздрогнул.
На него с закопчённой доски глядело плоское кошачье лицо (назвать его мордой было невозможно). В этом лике чудилось что-то насмешливое и хитро-татарское, а усы нового письма походили не столько на тильды, сколько на шесть знаков параграфа. Глаза у кота были невыразительные и мелкие.
— Помолимся! — возгласил Фёдор Кузьмич и сделал перед грудью волнообразное движение рукой, как бы рисуя тильду в воздухе. После этого он поклонился иконе и забубнил себе под нос, сначала тихо, а потом всё громче и громче.
Т. открыл красную книжечку. Внутри оказался тёмный от свечного сала лист бумаги. На нём курсивом было вытеснено:
god give_health give_ammo give_armor noclip notarget jumpheight 128 timescale.25
Судя по доносившимся до Т. звукам, Фёдор Кузьмич читал именно этот текст, только со странным произношением, замысловато подвывая в самых неожиданных местах, так что эти простые слова действительно начинали звучать как таинственные древние заклятия, полные силы и тайны: «гиваммой! гивармой!» Однако, молясь, Фёдор Кузьмич явно пропускал смысл через сердце: на словах «no target» он присел и выставил перед собой левую руку, как бы заслонясь невидимым щитом, а на «jump height» подпрыгнул и громко хлопнул в ладоши — и Т. нескладно повторил эти движения за ним.
Закончилась молитва так же, как началась — волнообразным взмахом руки.
— А теперь идите, граф, — сказал Фёдор Кузьмич. — Не полагайтесь более на себя — доверьтесь провидению. Господь всю ношу мира несёт — неужто не выведет к цели? Только покоритесь ему и, сердцем чую, найдёте того, кого ищете… Ну, ступайте. И быстрей, быстрей — пока хоть немного веры есть…
Поклонившись старцу на прощанье, Т. быстро пошёл вперёд, чувствуя, что слова молитвы до сих пор перекатываются у него в ушах.
Через несколько шагов он понял, что забыл фонарь, но решил не возвращаться — туннель освещало смутное зеленоватое сияние непонятной природы, и его было как раз достаточно, чтобы различить дорогу. Два раза повернув за угол, он увидел на стене вертикальный ряд железных скоб, ведущий к кругу синего вечернего света — люк над головой был открыт.
Словно в трансе, Т. поднялся по скобам вверх и высунулся в тёплый петербургский вечер, повалив стоящий у люка планшет со словом «Поберегись!» (это был тот самый люк, через который он спустился под землю).
Первым, что он увидел, была медленно едущая по другой стороне улицы тюремная карета.
Она походила на приземистого чёрного краба — с жёлтыми орлами на дверях, решётками на затемнённых окнах и какими-то странными электрическими катушками на крыше. На козлах сидел одинокий кучер; охраны вокруг не было.
Одним прыжком выскочив на поверхность, Т. пошёл к карете, доставая из-под испачканной подземной грязью шинели ржавое лезвие косы.
— Добрый человек! — тихонько позвал он кучера, когда до цели осталось всего несколько шагов.
Увидев всклокоченного чиновника со страшным инструментом в руке, кучер спрыгнул с козел и побежал по улице прочь. Бежал он вяло — видимо, испуг его был так силён, что подействовал паралитически и мешал передвигаться быстрее.
Дверь кареты была заперта на массивную щеколду, опечатанную свинцовой пломбой на проволоке. Т. постучал в окошко. Никто не отозвался. Т. постучал в дверь ещё раз, сильнее.
— Господин Соловьёв, вы живы?
Вновь никто не ответил. Тогда Т. порвал проволоку лезвием косы, откинул щеколду и распахнул дверь.
Из кареты пахнуло каким-то неприятным сладковатым запахом. В глубине, на обитом клеёнкой сиденье, смутно белела неподвижная человеческая фигура, вся скрытая тканью, как мусульманская женщина или мёртвый матрос.
«Наверно, — подумал Т., — у него кляп во рту…»
Он влез в карету, склонился к пассажиру, коснулся его головы и понял, что это грубо сработанный манекен.
Тут же у него за спиной раздался лязг железа. Т. кинулся к двери, ударил в неё плечом, но было уже поздно — кто-то закрыл стальную щеколду с той стороны. Затем раздался голос, показавшийся ему знакомым:
— Как вы уже догадались, граф, вы арестованы. Сопротивление бесполезно.
Как бы подтверждая эти слова, над головой Т. раздалось тихое гудение. Оно перешло в пронзительный тонкий визг, словно неизвестный электрический прибор запустили на полную мощность, и коса, вывернувшись из его рук, с глухим стуком прилипла к стене.
Затем электрический визг стал ещё громче, и Т. вдруг показалось, что тысячи крохотных цепких рук впились в его бороду, рванули её к стене и распластали по обивке рядом с косой, прижав к клеёнке его лицо и расплющив щеку. Усилие было таким мощным, что стало трудно дышать.
«Гриша Овнюк, — подумал Т., — тут ошибки быть не может. Узнаю руку мастера…»
Окошко в дверце кареты распахнулось, и Т. увидел мужское лицо. Он определённо встречал этого человека раньше, но некоторое время не мог его вспомнить. Наконец по густым подусникам он узнал того самого журналиста, который призывал соловьевское общество выйти на манифестацию протеста.
— Жандармский майор Кудасов, — дружелюбно представилось лицо. — Мы немного знакомы, граф, хотя в прошлый раз я был в штатском. Однако мы целый день ждём, пока вы в этом люке оприходуетесь. Ездим по улице туда-сюда, туда-сюда, а люк-то открыт. Жители даже властям пожаловаться хотели — боялись, кто-нибудь вниз свалится. Пришлось им объяснять, что мы и есть власть…
Затянувшись папиросой, Кудасов пустил в карету облачко вонючего дыма. Затем окошко закрылось и наступила тьма.
XXV
Камера смертников Алексеевского равелина была высоким и узким помещением со стенами из тёмного камня и сводчатым потолком. Её освещала горящая на столе сальная свеча, дававшая больше копоти, чем света. Тонкая перегородка отгораживала ватерклозетную чашку от остальной камеры; из мебели были только стол, скамья рядом с ним и две лежанки по углам. Воздух пах еловой хвоей или чем-то похожим.
Т. сидел на лежанке, осторожно почёсывая подбородок (стальные проволоки были грубо, с волосами вырваны из бороды, и кожа в нескольких местах слегка кровоточила), и думал, что это одно из самых мрачных мест, которые ему доводилось видеть.
Причина заключалась в надписях, покрывавших стены камеры до самого потолка. Трудно было понять, как арестанты могли туда дотянуться — разве что вертикально взгромоздив лавку на придвинутый к стене стол. Да и то вряд ли хватило бы высоты.
Надписи были сделаны тюремными чернилами (приготовленными, как успел объяснить словоохотливый надзиратель, из чёрного хлеба, свечной сажи и крови). По смыслу все они были довольно похожи друг на друга — сообщали, когда и за что заключённого уведут на казнь: имя, дата, статья уголовного уложения и что-нибудь вроде «прощевайте, люди» или «не дрейфь, арестант!»
