Повернувшись, он вышел в коридор. Вскоре звуки фонографа стихли.
Достоевский сел на диван и покосился на Т.
— Что за Аксинья? — спросил он. — Супружница?
— Был один эпизод в Коврове, — хмуро отозвался Т., прохаживаясь по гостиной. — Я не упомянул, когда рассказывал. Только непонятно, как она здесь оказалась. Это очень подозрительно…
Достоевский не ответил.
С ним происходило что-то странное — сказав пару слов или сделав мелкое движение, он надолго замирал в неподвижности, причём лицо его становилось строго-задумчивым, словно им овладевала какая-то тайная мысль. При этом он отчего-то норовил повернуть лицо так, чтобы Т. постоянно видел его анфас — как барышня, которая знает, под каким углом она выглядит привлекательнее, и всё время старается показаться именно в этом ракурсе.
Вскоре Победоносцев вернулся в гостиную.
— Присаживайтесь к столу, граф. А то вы всё ходите, ходите, как-то не по себе делается…
Т. сел в одно из кресел у стола.
— Отчего такие грустные лица? — продолжал Победоносцев. — Уныние — смертный грех. Не гневите создателя.
— Граф Т. не нуждается в подобных советах, — сказал Достоевский с улыбкой. — Он, знаете ли, был лично знаком с создателем, но потерял к нему интерес. Теперь он сам творец своего мира.
— Неужели? — поднял бровь Победоносцев. — А как тогда объяснить его присутствие в этой комнате?
— Граф полагает, — пояснил Достоевский, мстительно глянув на Т., — что он в настоящий момент висит в безвидной пустоте и сам себя думает. А всех остальных придумывают разные черти. И эту комнату, и вас, Константин Петрович, и даже туман за окном.
— Вот оно как, — сказал Победоносцев. — Ну да, подобные взгляды в наше время не редкость. Я сейчас начинаю работу над вторым томом «Тщеты кипящего разумения» — это богословский трактат, к которому прилагается справочник о новейших сектах. Если во взглядах графа есть известная оригинальность, буду счастлив уделить ему место между Талмудизмом и Травославием.
— Травославие? — удивился Достоевский. — А это ещё что, Константин Петрович?
— Это пришедшее из Эфиопии суеверие, распространившееся среди питерских мазуриков. Вы их наверняка видели — они носят египетский крест в форме буквы «Т», который, по их мнению, символизирует Троицу и одновременно слово «ты». Я чуть не сорвал голос, доказывая этим людям, что служение Господу и опьянение коноплёй — две вещи несовместных. Но они не верят. Вы, граф, тоже учите чему-то подобному?
— Я ничему не учу, — ответил Т. сухо. — А если говорить о религии, то определённые аспекты моего личного жизненного опыта не позволяют мне поклоняться творцу этой серой мглы…
И он кивнул в сторону окна.
— Что же это за аспекты? — спросил Победоносцев, прищуриваясь.
— Граф полагает, — опять вмешался Достоевский, — что мы просто сражающиеся гладиаторы, в чьей жизни нет и тени смысла. Куклы, которых дёргают за ниточки сменяющиеся кукловоды.
— Так и есть, — сказал Победоносцев. — Только ведь происходит это по нашим грехам, граф. Этого вы не станете отрицать?
Т. пожал плечами. Победоносцев внимательно глядел на него, ожидая ответа. Т. вздохнул — ввязываться в спор не хотелось, но вежливость требовала.
— Наши грехи, — сказал он, — на самом деле вовсе не наши. Их совершают те самые кукловоды, которые сперва наполняют нас страстями. А потом они же обличают нас в совершённом, притворяясь нашей совестью. То, что мы принимаем сначала за свой грех, а потом за своё раскаяние, есть две составные части одного и того же механизма, позволяющего им удерживать над нами абсолютную власть. Сначала нас вынуждают нырять в пучину мерзости, а потом заставляют лить над ошибкой слезы и считать себя негодяями. Но делают это участники одной банды, которые по очереди овладевают нашей душой. Они вовсе не противостоят друг другу, они действуют сообща. Победоносцев сделал круглые глаза.
— Какое любопытное учение. Однако скажите, почему эти кукловоды с такой лёгкостью овладевают нашей душой?
— Да потому, что овладевать там совершенно нечем. Это как кабинка в общественной уборной — любой, кто туда забредёт, уже ею и овладел. Без них там не было бы ничего вообще. Кроме, извиняюсь, дыры.
— А кто они, эти кукловоды? Можете рассказать?
— Если коротко, это сущности, которые создают нас своим совокупным усилием в непостижимых для нас целях. Нам не следует считать их своими врагами, потому что мы и есть они. Мы существуем только постольку, поскольку они нас одушевляют. Обвинить их в чём-то мы не можем. Вернее, мы, конечно, можем — только это бессмысленно, потому что они же сами и будут разыгрывать спектакль, обвиняя самих себя. Нас просто не бывает отдельно от них. Именно они порождают нас секунда за секундой.
— Вот как. А как же душа и свобода воли?
— Очень просто, — ответил Т. — Одна из этих сущностей спрашивает сейчас при помощи вашего рта — «а как же душа и свобода воли?» Вот всё, что по этому поводу можно сказать.
— Известны ли вам имена этих сущностей?
— Да. Главного демона зовут Ариэль. Именно он формирует это жуткое пространство — и вас, его обитателей. Я знаю это совершенно точно.
— Откуда?
— Он сам мне сообщил. И в доказательство в нескольких сжатых, но точных образах обрисовал ваш мир ещё до того, как я его увидел.
— Говорите, он создаёт наш мир? — спросил Победоносцев задумчиво.
— Во всяком случае, частично — там есть и другие творцы. Когда вам хочется выпить вина, или, например, предаться плотским удовольствиям, за работу берутся его помощники. Впрочем, возможно, что помощник как раз он. Кто в их иерархии главный, я так до конца и не понял.
— Вы ведёте речь о весьма высоких материях, обычно скрытых от смертных глаз, — сказал Победоносцев. — О какой иерархии вы говорите? Не подразумеваете ли вы Церковь Небесную?
— Если вы про архимандрита Пантелеймона, — ответил Т., немного подумав, — то вынужден вас огорчить — как говорится, нет правды на земле, но нет её и выше. Ариэль состоит с Небесной Церковью в деловых сношениях. Но договориться они пока не смогли.
Победоносцев снял очки и тщательно протёр их вынутым из кармана платком.
— Понятненько, — пропел он, водружая очки обратно. — Боюсь вас огорчить, но на новую ересь это никак не тянет. Я уже слышал нечто похожее от господина Соловьёва — вы ведь его знаете?
Т. отрицательно покачал головой.
— Слышал только имя.
— Поэт и философ. Он называл своё учение «умным неделанием». Символом для него он выбрал латинскую «N» с тильдой — видимо, из бессознательной любви к католичеству, хе-хе… Хотя такой значок вполне подошёл бы и для вашего непротивления, граф. Вот за этим самым столом он читал, помнится, свою трагедию, называлась она ещё странно, дайте вспомнить… «Прилог Канкана», кажется. Про отшельника-исихаста, живущего в пустыне.
