— Надо костёр развести, — сказал он. — Рассказ будет долгий… Итак, Фёдор Михайлович, всё началось с того, что я ехал в поезде. На мне была фиолетовая ряса, а напротив меня в купе сидел господин галантерейного вида. Я не знал, откуда я еду и куда, и даже не помнил, как оказался в купе — но это отчего-то не вызывало во мне удивления. Неожиданно мой спутник завязал со мной весьма странный разговор…
Когда Т. договорил, в просвете между домами уже синела полоса рассвета. Костёр давно догорел, и Достоевский, сжимая бороду в кулаке, мрачно глядел на его серый пепел. Потом он поднял голову и сказал:
— Вот и по вашему рассказу выходит, что я мёртв.
— Отчего? — удивился Т.
— Так ведь мужик, который вас в Петербург на телеге вёз, объяснил вам, что я умер. Значит, точно мёртвая душа.
— Вы мертвы только в том мире, откуда пришёл я, Фёдор Михайлович. А тот, где мы сейчас находимся, существует исключительно для вас и из-за вас. Ну как вы можете быть мертвы, если солнце восходит? Посмотрите сами.
Достоевский поглядел на далёкую зарю.
— Но к чему тогда защищать рубежи, думать о народном благе? Выходит, мы все — просто гладиаторы в цирке?
— Очень хорошее сравнение, — ответил Т. — Мне даже не приходило в голову. Лучше и не скажешь.
— А управляют цирком жестокие и капризные боги? И мы страдаем и боремся исключительно им на потеху?
— Хуже того, — сказал Т. — Если бы мы существовали им на потеху, в этом было бы абсурдное величие. Великолепие бессмыслицы. Нет, мы живём для того, чтобы они могли кормиться. Мы что-то вроде выращиваемых на продажу кроликов в подсобном хозяйстве отставного коллежского асессора.
— Но зачем богам подсобное хозяйство? Они же боги.
— Они боги только для нас. А в своём собственном измерении это довольно прискорбные существа. Так мне, во всяком случае, показалось.
— Но почему создатель никогда не говорит со мной? Или с остальными? Почему он говорит только с вами? Из особого предпочтения?
Т. секунду подумал.
— Не знаю, — сказал он. — Большой любви к себе я не заметил, скорее наоборот. Возможно, для наслаждения своим всемогуществом ему нужен свидетель. А со всеми остальными он никогда не говорит просто потому, что он, по большому счёту, преступник. Ему стыдно появиться перед своими страдающими творениями, поскольку их жизнь и есть его преступление. Кроме того, он не один. Их целая банда, просто остальные со мной не говорят. Но я их чувствую, о, ещё как…
— Жуть какая, — отозвался Достоевский.
— Хотели правды? Так не жалуйтесь. Это, во всяком случае, объясняет, почему вы живёте в уродливом, жестоком, кое-как склёпанном аду, о котором вам не позволяется даже связно думать.
— Это неправда, — сказал Достоевский. — Думать я волен что хочу. И решать тоже. Моя воля свободна.
— Так только кажется, — ответил Т. — То, что вы считаете своими мыслями — на самом деле голоса ваших создателей, которые постоянно раздаются у вас в голове и управляют каждым вашим шагом. Всё за вас решают они.
— Но каким образом их мысли могут возникать в моей голове?
— Да вот именно таким, каким возникают, Фёдор Михайлович. Это ведь только формально ваша голова. А на деле — футбольный мяч, которым они играют в свои жуткие игры. И до тех пор, пока вы разрешаете их голосам звучать в своём уме и живёте в нарисованном ими мире, вы существуете исключительно для их мелкой выгоды.
— Но зачем они это делают?
— Я уже сказал. Это промысел.
— Вы имеете в виду божественный промысел?
— Божественный промысел, Фёдор Михайлович, примерно то же самое, что отхожий. Сезонная коммерция в небольших масштабах.
— Ну и цинизм, — поёжился Достоевский. — Но в таком взгляде на вещи нет новизны, граф. Да, мир создан не нами. И в нём есть бесы. Но в нём же есть и ангелы. Вы сейчас просто обозвали творца новым именем и дали понять, что придерживаетесь о нём невысокого мнения. Но не всё ли равно, как мы его назовём — Ариэль или Саваоф? Главное, он создаёт мир и нас. Так что же вы, собственно, открыли?
— Один важный нюанс, — сказал Т. — Хоть он создаёт мир и нас, мы при желании способны делать это сами. Я знаю совершенно точно.
— Откуда?
Т. ничего не ответил — но его лицо вдруг показалось Достоевскому неподвижным и суровым, будто высеченным из могильного гранита. Достоевский ощутил странный трепет.
— Вы… Вы это узнали на том свете? После того, как вас убили у лодочной станции?
Т. кивнул.
— И вы… Воскресли?
— Я бы не стал употреблять таких торжественных слов, — сказал Т. — У меня, если верить покойному Кнопфу, и без того проблемы с церковной догматикой. Скажем так, я вернулся в мир. И теперь я действительно существо иной природы, чем вы или эти бедняги, которых вы убиваете из-за колбасы.
— Иной природы? Но в чём разница?
— Она в том, — ответил Т., — что теперь я создаю себя сам. Когда Ариэль обрёк меня на исчезновение, я провалился в забытье, в серое ничто, о котором ничего нельзя сказать. Возможно, я просто растворился бы в нём, но желание дойти до Оптиной Пустыни было слишком сильным. И теперь я действую из вечности. Тело моё кажется находящимся здесь, но это просто видимость. Моя истинная природа и сущность пребывают там.
— Где — там?
— Как бы во сне, — ответил Т. — Но на гораздо более глубоком уровне. Правильнее будет сказать, что я вижу сон про вас, про этот город и всё остальное. Иногда мне снится и Ариэль — это, пожалуй, самое неприятное. Но теперь он тоже просто сон.
— А как вы создаёте себя и мир?
— Белой перчаткой.
— Какой белой перчаткой?
— Которую я сотворил из ничего в самом начале. Это была первая зацепка. На самом деле чистейшая условность, но без неё ничего не вышло бы. Я начал создавать мир как текст, потому что надо было с чего-то начать. Но сейчас я уже не вижу перед собой никакой перчатки, пера или бумаги. Всё происходит спонтанно, само собой.
— Ох, — покачал головой Достоевский, — вы, я гляжу, скатились в мистический анархизм. Я хорошую статью в своё время про это написал… Ну да ладно, а что было вторым вашим твореньем?
— Стикс.
— С какой целью вы его создали?
— Чтобы перейти его и вернуться в мир.
— Зачем? Ведь, по вашим словам, этот мир уродлив и нелеп.
— Но здесь осталось нечто такое, что я должен найти.
— Что же?
— Оптина Пустынь, — сказал Т. и со значением поглядел на Достоевского. — Вам знакомы эти слова?
