— Отчего вам так важно на Запад продать?
— Иначе денег не отбить. У нас любую игру украдут, и всё. А вложения в этом бизнесе намного серьёзней, чем в литературе. Прикиньте, книгу максимум десять человек пишет, а после игры одни титры пять минут по экрану идут, и всем платить надо.
— А почему именно Петербург?
— Чтобы заодно силовой башне отлизать. Вы что, весь Северный Альянс оттуда. Под это и денег больше дадут.
— Там и нибелунги в доле? — осторожно предположил Т. — Раз Северный Альянс?
— Нибелунги тут вообще ни при чём, — сказал Ариэль сухо. — Максимум, что они могут — это узбеков на рынке шугануть. А Северный Альянс, чтоб вы знали, ни с кем в доле не работает. Они всех под себя кладут.
— Всё равно не понимаю, — сказал Т. — Вы говорите, Петербург выбрали для того, чтобы силовой башне отлизать. Но вы же теперь под либеральной будете?
— Да.
— А зачем либеральная башня хочет отлизать силовой, если они воюют?
— Византия, батенька, — ответил Ариэль. — Это не головой постигается, а только неравнодушным сердцем. Или на худой конец опытной жопой, простите за безобразный каламбур. Всё равно не поймёте. Да и зачем вам?
— То есть как зачем? Ведь именно из-за этого и происходит всё неустройство в моей судьбе.
— Можете не волноваться. Неустройство скоро кончится.
— Чем же именно?
— А ничем. Просто кончится.
— В каком смысле?
Ариэль улыбнулся.
— Это вы уж сам решайте, в каком. Я шутером заниматься буду, Гришу на трёх проектах ждут, а Митенька вообще вверх пошёл ракетой, никто не думал даже. У него теперь миллионный контракт на телевидении — сериал «Старуха Изергиль». Это про одну старую путану, которая научилась делать выводы о человеке по минету — типа как цыганка по ладони. Её в каждой серии менты вызывают — пососать у трупа, чтобы помочь следственной бригаде. Только сосёт она за занавеской, чтоб из прайм-тайм не вылететь — один силуэт виден… Вот только не надо так на меня глядеть, граф, не надо. Понимаю, не нравится. Так ведь и мне не особо симпатично. Но кто вас теперь создавать станет? Некому больше. Совсем.
— Так что произойдёт после нашего разговора?
— Ничего не произойдёт, я ведь сказал.
— Это как?
— Вот и узнаете, — отозвался Ариэль. Несколько секунд прошли в тишине. Ариэль, видимо, смягчился.
— Вообще-то, — сказал он, — дедушка говорил одну вещь на этот счёт. Но я не уверен, что она к вам относится.
— Валяйте.
— Он говорил, что никакой смерти в сущности нет. Всё, что происходит — это исчезновение одной из сценических площадок, где двадцать два могущества играют свои роли. Но те же силы продолжают участвовать в миллиардах других спектаклей. Поэтому ничего трагического не случается.
— Вы только забыли спросить, что по этому поводу думает сама площадка, — сказал Т. — Та, которая исчезает.
— Что бы она ни думала и как бы ни страдала, всё это за неё будут делать могущества. Кроме них некому. И потом, площадка исчезает не сразу. Некоторое время сохраняется нечто… Некая… Что-то вроде следа в мокром песке. Или отпечатка света на сетчатке глаза.
— Чьего глаза?
— Затрудняюсь с ответом, граф. Впрочем, это ведь просто сравнение. Скажем так, сохраняется остаточное мерцание, мысленный туман. Некая инерция индивидуального существования. Продолжается она недолго, но дедушка говорил, что это чудесное и волшебное время. Именно тогда человек может выполнить своё самое заветное желание. Любое.
— Неужели совсем любое?
— Да. Оно может быть каким угодно именно потому, что исчезают ограничения, существующие при жизни. Когда у вас есть тело, реальность одна на всех. А когда тела у вас нет, ваша личная вселенная никому не будет мешать. Про неё никто даже не узнает. Ум напоследок может устремиться куда угодно.
— Звучит, конечно, интересно, — сказал Т. — Но ведь ваш дедушка говорил о настоящих людях.
— Верно. Что происходит с героем, которого перестаёт придумывать бригада авторов, я не знаю. Возможно, на вас распространяется сокращённая аналогия… Хотя у вас ведь и желаний никаких нет, пока мы с Митенькой не придумаем. Да, загадка…
Т. услышал холодную неживую мелодию, похожую на пение механического соловья. Ариэль заметно встревожился.
— Телефон, — сказал он, выпучив глаза. — Я теперь всего боюсь…
Он отвернулся.
Тут же что-то случилось с балансом сил, которые удерживали Т. на месте. Похожая на ветер сила возобладала, рванула его прочь, и голова демиурга сразу оказалась далеко внизу.
— Эй! — крикнул Т. — Ариэль! Ариэль!!!
Но Ариэль уже стал точкой. А потом исчезла и точка — и рядом не осталось никого, кто мог бы ответить. Вслед за этим пропала сила тяжести. А ещё через миг прекратился ветер.
Яростным усилием воли Т. попытался последовать за уходящим из Вселенной демиургом, и каким-то образом это получилось — хотя Т. понял, что растратил в усилии всего себя и на другое подобное действие его уже не хватит.
Сначала он несколько минут слышал голос, говорящий что-то неразборчивое. Затем голос стих и сквозь черноту стал проступать силуэт человека, сидящего за странным аппаратом, отдалённо похожим на «ундервуд» со светящимся экраном напротив лица.
Т. узнал Ариэля — тот, кажется, не догадывался, что за ним наблюдают, или не обращал на это внимания. Он сосредоточенно тыкал двумя пальцами в клавиши своего прибора (Т. догадался, что это и есть та самая «машина Тьюринга», о которой он столько слышал), и в светящемся прямоугольнике перед его лицом появлялись буквы, словно кто-то подрисовывал их с другой стороны. Буквы собирались в слова, слова в предложения, предложения в абзацы. Т. напряг зрение, и светящаяся поверхность приблизилась вплотную к его лицу — как будто это он сам, а не Ариэль, сидел за машиной Тьюринга.
XIII
Следовало признать, что лицо под крупным словом «Эцуко» было уже немолодым и несвежим. Зато высокое разрешение делало журнальную обложку весьма познавательной: поры, морщинки, крохотные прыщики, разнокалиберные волоски, еле заметные чешуйки отслоившейся кожи, блеск кожного сала, тёмный раструб бороды, птичьи лапки морщин у глаз — всё вместе напоминало испещрённую тайными знаками карту лесистой страны с двумя холодными озёрами, разделёнными длинным горным хребтом носа. Журнальный девиз «С картохой не пропадемЪ!» неудачно пришёлся прямо на лоб.
Не лицо, усмехнулся Достоевский, а тысячелетняя империя. На пороге распада и уничтожения.
Достоевский понял, что воодушевление от встречи с очередным свидетельством популярности уже превратилось в тоску.
