— Али проснулись, барин? — спросила девушка.
Т. приподнялся на локтях и огляделся.
Дорога шла вдоль пшеничного поля; по другую её сторону зеленел близкий лес.
— Вон тама Оптина Пустынь, — сказала девка и махнула рукой в сторону леса. — Пешком версты две будет наскрозь. Сама не была, бають так.
— А ближе подвезти не можешь?
Девка отрицательно помотала головой. Движение было очень решительным; Т. показалось, что она чуть побледнела.
— А отчего не подвезёшь? — спросил он.
— Да боязно же, — ответила девка и перекрестилась.
Т. несколько секунд глядел в зелёную бездну леса, затем повернулся и посмотрел на пшеничное поле.
Из пшеницы поднималось пугало в чёрных лохмотьях, раскинувшее для объятья с вечностью сухие и бессильные палки своих рук — déjà vu, подумал Т., это ведь уже было совсем недавно, в поезде. Он перевёл взгляд на девку.
— Тебя как звать?
— Аксинья, — ответила девка. — А вас?
Отчего-то Т. вдруг почувствовал непреодолимое желание выдать себя за писателя, о котором говорил Ариэль.
— Толстой, — сказал он. — Лев Толстой.
Девка прыснула в кулак.
— Скажете тоже, — проговорила она застенчиво. — Ну какой же вы толстой. Вы худявый. И ещё лев, придумал тоже. У льва грива.
Т. заглянул в её зелёные глаза и вдруг почувствовал мгновенное, бесстыдное и полное взаимопонимание с этим весёлым юным существом. Аксинья улыбнулась — и столько в этой улыбке было красоты, мудрости и непобедимой силы, что Т. показалось, будто одна из античных статуй с корабля княгини Таракановой облеклась плотью и возникла перед ним наяву.
— Грива, говоришь? — переспросил он охрипшим голосом. — Грива как раз есть…
— Врёте небось, барин, — хохотнула Аксинья.
— Не, не вру. Поезжай-ка вон в ту рощу. Покажу…
Прислонясь лбом к берёзе, Т. тяжело дышал, стараясь стряхнуть с себя последние остатки хмеля. Но ничего не получалось — опьянение, наоборот, становилось всё тяжелее и беспробудней. Душу постепенно наполняло раскаяние в том, что произошло минуту назад.
— И правда лев, — смешливым голоском сказала лежащая на телеге Аксинья. — Прыгучий какой…
«Как же так, — думал Т., — отчего так устроена душа? Почему мы за одну секунду проходим путь от ангела, ждущего, когда откроются райские врата, до блудливого демона, боящегося лишь одного — не допить чашу позорного наслаждения до дна, упустить из неё хотя бы каплю… И ведь самое страшное и поразительное, что никакого шва, никакой заметной границы между этими состояниями нет, и мы переходим от одного к другому так же легко и буднично, как из гостиной в столовую. Действительно впору поверить в бредни покойной княгини…»
— А какие на ногах когти, — бормотала Аксинья. — Истинный лев…
— Ты бы прибралась, — сухо бросил Т.
— Аль не ндравлюсь? — обиженно спросила Аксинья. — А только что ндравилась…
Уже собирясь сказать ей что-то отрезвляющее, Т. поглядел на неё и осёкся. В небесных доспехах юности и красоты Аксинья казалась древней богиней, вечной небожительницей, сошедшей на землю, чтобы соблазнять человеческих сынов и нести им смерть… Вокруг неё дрожала еле заметная радужная дымка, которая как бы подчёркивала её неземную природу.
Впрочем, такой же еле видный ореол окружал и телегу, и даже помахивающую хвостом лошадь — видимо, влажный лесной воздух странным образом расщеплял косые солнечные лучи.
Аксинья лукаво улыбнулась, и Т. с ужасом понял, что хочет её опять, и через минуту, когда это чувство вновь захлестнёт его с головой, сопротивляться будет невозможно.
«Мне с этим не совладать, — подумал он. — Как сказано в Евангелии? Лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело было ввержено в геену… Истинно…»
Оторвав влажный лоб от берёзы, Т. качнулся, шагнул к телеге и, избегая глядеть на Аксинью, спросил:
— Слушай, я тут у тебя топор видел. Где он?
— Вот, — сказала Аксинья, кивнула на торчащую из сена рукоять и побледнела. — Да зачем тебе? Али задумал что?
Т., не отвечая, взял топор.
Аксинья вскрикнула, соскочила с телеги и побежала в лес. Она перемещалась легко и плавно, словно плыла — но двигалась при этом очень быстро. Вскоре её уже нельзя было различить между стволов.
«Как хороша, — подумал Т., — и ловкая, захотел бы, не догнал. Вот только она вернётся сейчас, я знаю. Нутром чую, грехом самим… И всё заново… Так, значит, что? Рубить и не сомневаться…»
Он прижал указательный палец к серому борту телеги, поднял, примериваясь, топор, и вдруг увидел немыслимое.
Лошадь, только что тянувшаяся губами к траве, подняла морду, поглядела на него колдовским пурпурным глазом и отчётливо произнесла:
— Рубить не палец надо, барин.
Т. от неожиданности выронил топор.
— Что? — спросил он. — Что ты… Что вы сказали?
— А то, барин. Пальцы тут ни при чём, — повторила лошадь тихо, будто боясь, что услышит кто-то лишний. — Тут не палец рубить, тут малой печатью убелиться след. Усечь смердячую яцутку. Вот тогда ровно по греху одёжка будет.
Сказав это, лошадь отвернула морду и стала дальше щипать траву.
— А ну повтори, — сказал Т. — Повтори, что ты сказала.
Но лошадь продолжала щипать траву, не обращая внимания на Т., и ему стало казаться, что всё услышанное было просто галлюцинацией. Это подозрение быстро стало уверенностью — и даже непонятно сделалось, как он мог всерьёз размышлять, говорила с ним лошадь или нет.
«Безумие, — подумал он. — Нельзя столько пить. Может, в гостинице подмешали в водку какую-то дрянь? Впрочем, совсем недавно я допускал, что на самом деле мёртв и всё происходящее суть загробное испытание души… Как, однако, скачут мысли. А ну скорей к Ариэлю. Там всё выясним…»
Т. повернулся к лесу.
— Аксинья! — крикнул он. — Мне в гостиницу надо! Выходи!
— Не выйду, барин! — отозвалась Аксинья. — Вы топором зашибёте.
— Да не трону я! Верно говорю!
— А чего топор взял?
Т. наморщился от идиотизма ситуации.
— Палец хотел рубить, — крикнул он. — Палец, не тебя!
— А зачем палец?
— От зла уберечься!
Аксинья некоторое время молчала — верно, думала.
— А че ты им делаешь, пальцем? — крикнула она наконец.
