— Чем же смешные?
— Я иду рядом с вами для того, чтобы дать вам возможность немного насладиться этим днём. Подышать этим воздухом, полюбоваться игрой солнечного света и тени.
— Вы хотите сказать, если вы оставите меня в покое, я таки задохнусь и ослепну?
— Несомненно, — сказал Т. — Таки задохнётесь, ослепнете, оглохнете, потеряете обоняние и осязание и перестанете думать свои печальные мысли.
— А откуда вы знаете, что они печальные?
— Такое у вас лицо, — сказал Т. — И вообще, если я что-то говорю, это ведь не просто так.
— Вы, наверное, не любите евреев? — спросил еврей.
— Что вы, почтенный, — ответил Т. — Я замечательно отношусь к евреям. Но вот наш создатель…
— Что? — настороженно спросил еврей. — Что — создатель?
— Вот насчёт него я не уверен, — сказал Т. тихо. — У меня сложилось подозрение, что евреев он недолюбливает.
— Откуда вы можете знать про создателя?
— Я пару раз имел с ним дело. Сказать по секрету, его ужасно раздражает, что его назвали еврейским именем. Из-за этого люди часто принимали его за еврея, и возникало много разных глупых проблем. Вот он и мстит теперь вашему брату — не так, конечно, чтобы очень всерьёз, но всё-таки. Ведь эта бородавка у вас на носу не просто так — вы, наверно, думали про это долгими ночами?
— Вы имели дело с создателем? — спросил еврей, подняв бровь. — Вы хотите мне сказать, создатель беседует с жандармским полковником?
— Мало того, — ответил Т., — вы существуете единственно с той целью, чтобы этому жандармскому полковнику было с кем поговорить.
— Вам так создатель сказал?
Т. энергично кивнул.
— А почему вы уверены, что это был создатель? — спросил еврей. — Вы хорошо его разглядели?
— Весьма. Я стоял к нему так же близко, как к вам.
— Знаете, — сказал еврей, — после таких слов хочется стать к вам так же далеко, как отсюда до Бердичева. Можете вы оставить меня в покое?
— Я могу, запросто, — сказал Т. — Только вы ведь пропадёте ни за грош. Причём сразу и навсегда.
— Значит, такая моя судьба, — сказал еврей, — и не печальте себя этим вопросом.
Вежливо приподняв шляпу, он прибавил ходу и, не оборачиваясь, скрылся в подворотне.
Несколько секунд Т. смотрел ему вслед. Потом покачнулся и подумал:
«Сплошное прощание с людьми и предметами, как говорят в Париже. Однако надо же так напиться… Впрочем, надо ещё выяснить, кто здесь пьян. Вот эти вокруг — что они, трезвы? Ну да, от них не пахнет водкой. Они не шатаются при ходьбе — идут куда-то по своим делам. Но разве это трезвость? Можно ли считать трезвыми телеграфные столбы? А смысла во всех этих купеческих старшинах столько же, сколько в телеграфных столбах или облаках в небе. И даже меньше, потому что смотреть на облака куда интереснее, чем разглядывать истуканов, которых посылает мне навстречу Ариэль…»
Т. огляделся по сторонам. Возле приземистого жёлтого дома с полукруглой сине-красной вывеской «Хлебозаготовки Курпатов и K°» стояла телега, полная свежего сена — она в точности походила на транспортное средство, доставившее его в Ковров (Ариэль, видимо, предпочитал не создавать без нужды новые сущности). Людей рядом не было. Недолго думая, Т. подошёл к телеге, упал в сено и уставился вверх.
Небо над городом было затянуто серой пеленой с редкими просветами синевы. В них иногда появлялось солнце. Сделав небольшое усилие, можно было увидеть мир иначе — с редкими синими облаками на сером небе. В одном из этих облаков плескалось ослепительное золотое сияние; иногда оттуда вырывался луч жёлтого света и падал на город. Потом этот луч и это сияние переходили в другое синее облако.
«В этих синих облаках живёт Бог, — думал Т., пожёвывая колосок ржи. — А мы глядим из нашей преисподней на небесное великолепие и грустим о недостижимом… И никогда ничего не поймём, потому что даже эти синие облака на сером небе, которые мы видим с такой отчётливостью, на самом деле не облака, и всё совсем наоборот…»
Впряжённая в телегу лошадь беспокойно заржала и несколько раз хлестнула себя хвостом по лоснящемуся буланому крупу, отгоняя мух. Ржаной колосок был странным на вкус — Т. вынул его изо рта и увидел между зёрен пурпурные рожки спорыньи.
«Ариэль говорил, я узнаю окончательную правду при нашей следующей встрече. Но мне кажется, я знаю её уже сейчас. Видимо, всё происходящее со мной есть наказание за какой-то грех. Именно поэтому я утратил память. Меня лишили её и отдали во власть каббалистического демона, который теперь обрушивает на меня тяжкие волны безумия. Такова кара… Но здесь же и надежда. Ибо тогда происходящее со мной — просто очищение, необходимое душе перед восхождением в эту сине-золотую чистоту… И сколько разбросано вокруг подтверждений — ведь даже то, что я лежу сейчас на этой телеге и вижу эти пятна сверкающей синевы — уже свидетельство, что я буду допущен туда… Иначе это было бы слишком жестоко и безжалостно, так не может быть никогда, душа знает… Да…»
— Отдыхаете, барин?
Т. повернулся на голос.
У телеги стояла миловидная крестьянская девка лет двадцати, ещё почти ребёнок, с копной русых волос под косынкой и трогательно хрупкой шеей над вырезом красного сарафана.
— Отдыхаю, милая, — ответил Т.
— А мне ехать пора, барин.
— Послушай, — сказал неожиданно для себя Т., — а не знаешь ли ты, где тут Оптина Пустынь?
— Как не знать. Знаю. Мне по дороге.
На секунду хмель выветрился из головы Т.
— Так не свезёшь ли? Награжу…
— Ну уж прямо наградите, — засмеялась девка. — До самой Оптиной Пустыни не свезу, а рядом могу доставить.
— Ну поезжай, — отозвался Т. — Договоримся.
Телега тронулась. Т. хотел было спросить девку, что это, собственно, такое — «Оптина Пустынь», но по размышлении решил этого не делать: подобный вопрос мог выставить его дурачком из сказки, едущим туда не знаю куда.
«Приедем — посмотрим. Однако удивительно, с какой сказочной лёгкостью… Впрочем, кто сказал, что жизнь должна быть сложнее?»
Теперь небо покачивалось в раме перетекающих друг в друга крыш. Иногда на эту раму накладывались бородатые лица под картузами, которые опасливо глядели на Т. и торопились уйти из поля зрения. Т. не обращал на них внимания — он следил за сине-золотой небесной рябью (сделав ещё одно небольшое усилие, можно было увидеть её не вверху, а впереди) и сам не заметил, как уснул. А когда он проснулся, вместо крыш по краям неба были уже деревья.
Прошло, должно быть, около часа. Дневной жар спал; воздух стал прохладнее и чище и доносил запахи дорожной пыли, луговых трав и ещё чего-то особого, тёплого и приятно волнующего. Т. понял, что это запах сена, смешанный с ароматом молодого женского тела.
