Десяток верст до вражеских стоянок прошли ходко, час хорошей равномерной рыси, и вот они, разлетающиеся в разные стороны всадники, бросающие свои утренние костерки. Вот один отставший и припозднившийся десяток подпадает под копыта его воинов, второй, а за ними еще несколько — первые вражеские потери. Да и те, которые уходят в стороны от линии атаки, скорее всего, участия в бою не примут, а рванут изо всех сил в ночную степь, так что можно сказать, что три-четыре сотни неприятельских воинов уже выведены из игры. Это хорошо, ибо хотя у хана Куййу не самые лучшие воины, но число уравнивает шансы. Впрочем, как сказать, это не нукеры и даже не племенное ополчение, а собранные, как говорит все тот же Макхей, «s boru ро sosence» люди — изгои, бродяги, беглецы и прочий случайный люд, стойкий в бою, лишь когда его направляет ханская плеть и подпирают нормальные воины. Не следует ждать от них особого геройства в ночном стремительном бою.
Правда, хорошие вожди и командиры могли бы это исправить, но какие тут командиры, Адай уже понял. Расслабились, не ожидали никого, даже охранения и дозоров, не говоря уже о дальней разведке и патрулировании, не выставляли. За что и поплатятся.
Кряж Хэй-Дарг ничем особенным на первый взгляд не выделялся. Бурые, изъеденные временем скалы, иззубренный гребень главной горы Кон-Самрат. Несколько долин, поросших лесом, небольшие речушки и ручьи, стекающие с известковых обрывов.
Кочевники, однако, предпочитали без суровой нужды не приближаться к нагорью и обычно обходили его стороной. Много поколений подряд кряж считался «плохим местом». Никто, кроме уж совсем отчаявшихся изгоев и беглецов, не отваживался там поселиться.
Старые развалины, торчащие в окрестностях со времен давних («давным-давно, никто не помнит когда»), приписывали то ли сгинувшим Прежним, то ли вообще аннакимам и даже демонам.
Караванщики и искатели приключений, которых судьба заносила в эти края, иногда говорили о ночных призраках, не дающих спокойно спать, о том, что спутники их ночами уходили неведомо куда, и следы их терялись в каменных нагромождениях, но мало ли что болтает бродячий люд? Иной и соврет — недорого возьмет.
Во времена владычества рабов Шеонакаллу земли эти были ничейными, и как гласит глухая молва, несколько раз слуги проклятого Сына Бездны снаряжали вглубь Хэй-Дарг тайные, но старательно подготовленные экспедиции воинов и магов, ни одна из которых не вернулась.
В степи ходила не одна легенда про то, как решивший доказать, что не боится ни богов, ни демонов юнец отправлялся в Хэй-Дарг, и больше его не видели. Другие легенды толковали о том, как пастухи нередко подбирали в окрестностях проклятого нагорья обезумевшего умирающего человека, бормочущего какие-то бессвязные речи про неведомые ужасы или о хитрых и жестоких тварях. Молва населяла нагорье гигантскими червями, огромными ящерами, призраками, выпивающими жизнь из спящих. Разумеется, их никто не видел, но все слышали от предков, а те врать, само собой, не будут.
Несмотря на всю дурную и мрачную славу Хэй-Дарг, с туменом хана Куййу не происходило ничего страшного. Конечно, злые языки могли бы сказать, что, дескать, местная нечисть не польстилась на столь жалкую добычу, и даже остаться не урезанными, ибо сам хан понимал, что от тумена у него больше название.
Но, так или иначе, пока они видели лишь обычные старые горы, почти сглаженные временем. Никакие зубастые страшилища не выкапывались из песчаной сухой земли, чтобы пожрать нарушителей покоя запретного места. Лошади и верблюды спокойно паслись в негустой траве, люди срубали для костров свилеватые акации и дикий тамариск, черпали воду из ручьев и родников, во множестве сбегавших с возвышенности, и вообще обживались в ожидании приказа выступать. И хотя многим мерещилось невесть что, но не бежать же от каких-то призраков?
Немногочисленные шаманы лишь качали головами: мол, предки зря не скажут, людям тут не место и вообще неслучайно дьявольское зелье, слухи о котором ползут по Степи, добывается именно тут…
В темнеющее вечернее небо, наполненное шумом военного лагеря, поднимались белесые клубы дыма от костров, на которых кочевники готовили свою незатейливую пищу. Отблески закатного солнца еще обогревали землю и связывали все живое солнечными нитями с ней, но ночь была уже близка.
Рабы-пастухи прогнали мимо юрт стадо.
Хан Куййу, средних лет, кряжистый бритоголовый мужчина, в халате дорогой сарнагарасахальской парчи, каковую перестали делать после того, как чужинцы разбили слуг Отца Ужаса, поджав под себя ноги, сидел на богатом ковре и попивал из нефритовой пиалы кумыс. И размышлял. В этот поздний (или ранний?) час не спалось, а ни одна из трех взятых в поход наложниц уже не грела кровь… Чего ж делать, как не размышлять о судьбе?
Недурно, конечно, быть темником и повелевать почти восьмью десятками сотен. Есть и сытная еда, и наложницы в обозе, и право выбрать двенадцатую долю от добычи для себя и десятую для войска помимо того, чем одарит Владыка Окоема. Да и смерть далеко вроде как, ибо новые воинские законы, предписанные Ундораргиром, велят военачальникам быть как можно дальше от сечи. Хотя тут как сказать — далека простая честная смерть нукера или даже сотника от меча или стрелы, да хоть от этого жуткого дудута (слава богам, этой гадости в его войске не водится!). Но вот другая смерть — от яда, кинжала ханского кешиктэра, бьющего в спину по мановению руки сидящего на троне, а то и от петли в руках евнуха (это для особо провинившихся в глазах владыки — позорная кончина от руки гнусных мужебаб!). Вот такая смерть не просто близко, а что называется, за плечами у каждого, над кем поднят золотой бунчук темника или наместника.
Говорят, Владыка Окоема не казнит без вины. Ха, только вот кто виноват, а кто нет, решает он и только он, и за что другого пожурят, а то и похвалят, для неудачника влечет смертный приговор.
Что, Подземный (тьфу, не к ночи!) возьми, его так разобрало? Или так проклятое место влияет?
Верные люди доносят, мол, волнуются его солдаты, тяжко им ночами, тяжелые сны лишают сил, а иногда спящих душат ночные мороки, так что они орут во сне, поднимая на ноги товарищей.
Ах, мать их через трех верблюдов! Вот и сейчас подняли крик, небось опять, как в сотне Кадды Беспалого, кому-то приснилось, что из-под земли вылез огромный суслик и принялся жрать трусов! Сто плетей всем! Да что они разорались, как будто и в самом деле чудище увидели? Через секунду хан ощутил, как сжалось сердце. Вопли не утихали, и к ним примешивался стремительно нарастающий грохот копыт и воинственный клич «Хох!».
…Передовой отряд влетел в скопище цветастых выгоревших шатров и юрт. Кони сшибали все на своем пути, идущие позади всадники разбрасывали факелы, и старая засаленная ткань вспыхивала.
Вот из шатра вылетает ошалевший и еще толком не проснувшийся лысый воин с какой-то гривной на шее — никак сотник, а то и тысячник, и Адай, привстав на стременах, от души, с потягом рубит его. Тело падает под копыта мчащихся коней…
Вот еще один, плотный и крепко сбитый боец, который успел выхватить свою кривую саблю и подставить ее под удар тысячника. Это его спасает на долю мгновения, пока Адай перегибается через седло и просекает противнику хребет.
