Именно он когда-то зимним вечером заступился за голодного мальчишку в лохмотьях, которого собирались уже вышвырнуть из низкопробного трактира в снегопад и ветер — почитай, на верную смерть, — и отвел на стоявшую у пирса «Красотку», с которой как раз смыло в последнем плавании юнгу.
И начал воспитывать: не то как строгий отчим — приемного сына, не то как командир — солдата…
Ласковых слов от него Эохайд само собой почти не слышал, поучений — тоже. Учил он Эохайда писать (читать его, по складам и нетвердо, выучил сосед причетник еще при жизни мамы) и говорить на фризском и эгерийском. Еще он долго и нудно учил парня математике и навигации. Без всяких учебников, а сам, заставляя часами вертеть позеленевшую алидаду старенькой астролябии с еле видимым на меди истершимся клеймом «Отлито в царствование Канута Третьего» или перемножать и складывать цифры, выводимые на старой доске головешкой.
Обучал также бою со шпагой и кинжалом и даже объяснял кое-какие приемы управления кораблем в морском сражении — хотя уж никак не мог предположить, что они когда-то понадобятся безродному заморышу. (Это все после дня тяжелого труда на палубе!)
И никогда не рассказывал о своем прошлом. Даже подвыпив, не вспоминал ничего, говоря лишь о двух вещах — бабах и кораблях, в которых, судя по всему, понимал изрядно. Но случалось, напившись особо крепко, сажал перед собой притихшего Эохайда, наливал ему кружку дешевого эля, к которой тот и не притрагивался, и принимался читать стихи — на эгерийском и даже староэгерийском, и в своем переводе на хойделльский. Читал всяких знаменитых поэтов, вроде этого самого де Гаргары или Кальядолида, а иногда даже свои — как потом понял Эохайд по их неровному размеру и несовпадающей рифме.
О чем они были, Счастливчик за давностью лет уже не помнил, разве что врезалась в память строка про то, как «тихими, тяжелыми шагами, в комнату вступает Командор…».
Как-то набравшись смелости, Эохайд спросил своего капитана, кто такой этот Командор. Всхлипнув, да Коста выдал заплетающимся языком какой-то маловразумительный вздор про «бедную Инессу» и про донну Анну, и чьего-то брата, которого он, конечно, убил, но на честном поединке — при этом смахивая обильные слезы правой ладонью, выглядевшей так, будто ее пожевал некоторое время матерый волк.
Пожалуй, думал тогда Эомар, из-за этого неведомого Командора дон Хуан и бежал за море. А уж что там было — то ли Командор прихватил его на своей жене, то ли дон Хуан его — на своей, этого, пожалуй, и доискиваться уже не надо.
Команда, надо сказать, завидовала вниманию дона к юнге, ибо своего капитана тихо обожала — и не только за то, что он платил им щедро и не скупясь.
Боцман Джон Браун, отсидевший в эгерийской тюрьме три года за пиратство и чудом избежавший плахи, как-то сказал: «Ну, дон Хуан — он дон Хуан и есть. За него — кому хошь глотку перегрызу…»
Впоследствии Эохайд иногда думал, что если и был у него отец, то не бродячий торговец, чье имя он носил, который обвенчался с пригожей знахаркой, как болтали, ради ее дома в богатом городке на перекрестке дорог да сгинул без следа, когда его сын лежал в колыбельке, а именно этот не по южному угрюмый идальго.
Жаль, недолго это продлилось — три года без одного месяца.
В тот вечер дон Хуан сидел в припортовом заведении «Завтрак морского дракона», как водилось после успешного рейса (удалось протащить мимо сторожевых судов груз первосортной фризской пряжи), и пил в одиночестве, отпустив сбрызнувшую фарт команду. Иногда с ним приключалось желание: глотнуть хмельного в одиночестве. Трактирщик потом рассказал, как все было…
Заведение уже вот-вот должно было закрыться, когда туда вбежала бледная от ужаса девушка в растерзанной мантилье ученицы монастырского женского коллегиума святой Агаты, куда отдавали на воспитание своих дочерей небогатые купцы да горожане среднего достатка. Умоляюще она лепетала просьбы спасти ее, спрятать от преследующих ее бандитов.
Мастер Борн, хозяин «Завтрака», даже вытащил из-под стойки десятифунтовый шестопер, ибо в своем заведении не позволял бесчинств, а силой, несмотря на возраст, мог поспорить с любым грузчиком. Но когда с грохотом распахнулась дверь и, топоча ботфортами, ворвались преследователи девушки, счел за благо бросить оружие и кинуться прочь — и не потому, что нападавших было шестеро. Ибо это была не просто банда, а кто-то из треклятых «Зеленых братьев» — так именовались компании молодых мерзавцев, что в поисках «приключений» выходили на ночные улицы грабить, убивать и насиловать: появилось такое развлечение у отпрысков знатных семейств. Переодевшись в лохмотья, сшитые, к слову, у лучших столичных портных, — из-под лохмотьев проглядывало тонкое белье (даже мода такая появилась на столичных балах-маскарадах: костюмы бродяг и шлюх), — творили они дела, за какие даже в грязном и жестоком мире хойделльского дна полагалось резать без разговоров.
Но сделать никто ничего не мог — как раз в прошлом месяце пытавшийся защитить свою жену кузнец, ранивший одного такого, был повешен на главной площади столицы за «разбойничье нападение на дворянина», и урок этот усвоила даже стража.
На дона Хуана они не обратили внимания — какой-то пожилой мужик, пусть и при шпаге, что с того? Сам уберется, пока цел. И вожак ублюдков, как потом выяснилось, единственный сын богатейшего лорда ок Берли, с гнусной усмешечкой из-под нарисованных углем усов начал излагать, что они сделают перед тем, как прикончат, с несчастной жертвой, замершей в ужасе, да советовать приятелям поискать бутылку с горлышком подлиннее…
Как они удивились, должно быть, когда посетитель с неожиданной прытью вскочил, с криком «Беги прочь, дура, живо!» зашвырнул девушку за кухонную дверь и загородил проход дернувшимся было следом «Зеленым». Будь на их месте солдаты или обычные разбойники, они бы различили смерть, плескавшуюся в синих глазах седого, и подумали: стоит ли лезть на добрый толеттский клинок этого человека? Но они были всего лишь выродками рода людского и видели только старика, посмевшего посягнуть на их святое право творить, что им вздумается.
Когда запыхавшийся кухонный мальчишка из «Завтрака морского дракона» оповестил матросов с «Красотки» и те, вооружившись, кто вымбовкой, кто абордажным топором, ворвались в «Завтрак», схватка уже завершилась. В трактире находилось шесть трупов и один живой — еще живой бандит, который, скуля по щенячьи, пытался собрать с грязного пола вывалившиеся из распоротого брюха внутренности.
А дон Хуан сидел у кухонной двери в луже крови и улыбался. И глядя на эту жуткую улыбку, вошедшие сразу за моряками стражники синхронно обнажили головы. Рядом лежал его убийца, сын лорда Берли, зажав ладонью пробитую грудь, и по ужасу на его лице было ясно, что дворянчик успел понять, что убит.
Они так и стояли молча, пока туда-сюда бегала стража и трактирные слуги, зачем-то посылая за лекарем и судьей.
И лишь боцман Джон Браун упал на колени перед еще неостывшим телом да Косты и завыл, заливаясь слезами: «Капитан, ну на кого ж ты нас покинул?!»
Потом на теле дона Хуана насчитали пять ран, две из которых были смертельными — с одной из них он еще какое-то время дрался.
