– Екатерина Георгиевна, если вы завтра собрались идти в город, разумнее мне в часовые заступить. Если вы не доверяете…
– Не в этом дело. Полагаю, совать ствол «нагана» в ухо спящей даме вы не станете, – слишком уж театрально. Но день у вас нехороший выдался. Отдыхайте. А меня скоро Прот сменит.
– Он всего лишь мальчик. К тому же не слишком здоровый.
– Он весьма разумный мальчик. Прямо на редкость. Отдыхайте, Герман Олегович, – Катя встала и, прихрамывая, направилась к лошадям.
Герман посмотрел на гранаты и пробормотал:
– Насчет бомб зря. Приличная граната. На фронте бы таких побольше…
Слух у девушки был хороший. Обернулась:
– Да я не спорю. Но к ним навык нужен, а учиться некогда. Вы, Герман Олегович, меня за пальбу извините. Я к господам дроздовцам ненависти не питала. Но если столкнулись на узкой дорожке, то тут уж кто кого. Мне искренне жаль. Я девушка дурная и беспринципная, но когда меня убить собираются, очень раздражаюсь. Инстинкт, вероятно.
Пока Герман мучился, что бы такое ответить, Катя исчезла в темноте. Прапорщик, морщась, вставил затвор на место и зарядил винтовку.
Лечь пришлось спиной к Пашке, спина у пролетария была теплая, широкая, и пахло от него все тем же «комариным» папоротником.
* * *
Проснулся Герман от щебета. Зяблики разгалделись. Думать ни о чем не хотелось. Сквозь веки щекотал солнечный свет. Кобура «нагана» давила в бок, но шевелиться не хотелось еще сильнее, чем вспоминать и задумываться.
– Эй, ваше благородие, снедать будешь или забастовку объявил? – по каблуку сапога постучали. Довольно вежливо, надо думать, господин пролетарий выспался и пребывал в чудном расположении революционного духа.
Герман сел и чуть не стукнулся макушкой об ось брички.
Пашка ухмыльнулся:
– Силен дрыхнуть, господин прапорщик. Давай-ка потрапезничаем. Дел полно.
Герман выполз из-под брички. У ведра с водой устроился на корточках Прот, ополаскивал заспанную физиономию.
– Ты, ваше благородие, давай, тоже умойся. Екатерина Георгиевна о водных процедурах отдельно упомянула.
Завтрак был скромным: остатки хлеба, тоненькие ломтики сала, последний, с трудом расколотый кусок сахара.
– Пояса придется затянуть, – бодро заявил Пашка, наливая в единственную кружку холодной воды. – На ужин щи из крапивы сварим. В обед приказано поститься, костер не разводить. Унюхать могут.
– А ужин не унюхают? – пробормотал Герман, стараясь аккуратнее класть в рот крошащийся колючий хлеб.
– В потемках спокойнее, лишних носов меньше, – пояснил Пашка. – Хитрых дров Екатерина Георгиевна нам припасла. К тому же обещалась к полуночи непременно вернуться. Намекала, что по возможности харчей притащит.
– Ты ей прямо как своему комиссару веришь, – с неожиданной для самого себя злобой сказал Герман.
Пашка глянул искоса:
– Чего ж не верить знающему человеку? Сурова девица, конечно, да как же ей без этого? Ты злобство копить заканчивай. Вчера некуда было деваться. Шлепнули бы нас без долгих разговоров.
– Да с чего ты взял? По себе судите, «товарищы-ы»?
– Что я совсем дурной, чтобы не понять? Твой поручик на нас уже как на прелые колоды смотрел. Да и ты, прапор, если без злобы припомнить, тоже догадался.
Герман промолчал, взял протянутую Протом кружку с водой. Поздно кричать, револьвером грозить. Преступник и однозначный предатель вы, господин «почти подпоручик».
– Павел, а что еще Екатерина Георгиевна приказала, когда уходила? – спросил мальчик, собирая крошки с тряпицы, служащей скатертью.
– Первое – вести себя тише мышей, – Пашка загибал пальцы. – Второе – обиходить лошадей. Третье – пулемет должен блестеть, как у кота яйца. Винтовки и шпалеры – само собой. Четвертое – постираться. Про ужин я уже сказал. Главное – соблюдать повышенную бдительность. Да, когда будем стираться, не забыть про командирские галифе и сорочку.
– Я стирать дамские портки не буду, – категорически заявил Герман.
– Ага, ты же гордый, – кивнул Пашка. – Ничего, обойдемся. Я вот Екатерине Георгиевне юбку помогал штопать, не погнушался. Хрен с тобой, ваше благородие. Ты хоть свое исподнее простирни. И повязку. А то вокруг благородного лба чирьи венчиком разбегутся.
– Я работы не боюсь, – резко сказал Герман. – И лошадей почищу, и все остальное сделаю. Но полоскать женское белье занятие непристойное, и никакие революционные декреты меня это делать не заставят.
– Какое ж белье, ежели это галифе? – удивился Пашка. – Экий ты законник, ваше благородие. Окуляры треснутые, а все туда же.
– Я могу постирать, – сказал Прот. – Кому-то все равно на страже стоять придется. Сама-то она давно ушла?
– Так едва забрезжило, меня разбудила, – с гордостью сказал Пашка. – Одежку приготовили, и ушла себе. Вот только нога у нее побаливает. Голеностоп поврежден. А до Мерефы далековато. Как дойдет?
– Она выносливая, – процедил Герман. – Как кобыла породистая.
– Это да, – Пашка глянул насмешливо. – Только ножки у нашей Екатерины куда симпатишнее лошадкиных. О-хо-хо, и откуда этакие барышни берутся? Нет, обязательно нужно в Москву съездить.
– Какая она тебе барышня? На ней оружия бряцает, больше чем на броневике.
– Ну, все едино, – отчего-то разом помрачневший Пашка поскреб голову, очищая кудри от травинок и прочей шелухи. – Екатерина Георгиевна наша, она… Знаете, как она австрияцкий штык пристроила? Вот сюда, – парень похлопал себя по пояснице, – и, что чудно, – не заметно. Задок как задок. Глянуть приятно.
Герман молча поднялся и пошел к лошадям.
– А я що? Я ж только про штык, – пробормотал Пашка и подмигнул мальчику.
* * *
Вода журчала, ступням было прохладно. В ветвях шумели птицы, и солнечные лучи, под задорный «фьит-фьит» зябликов, наперегонки скользили по узкому руслу ручейка. Вот с кальсон пятна смывались куда как труднее. Герман тер и с золой, и с песком, но результаты были весьма неутешительными. Да, белье одичавшего мужчины – весьма постыдное зрелище.
По другую сторону ручья старался Прот. Голым мальчик выглядел совсем уж жутковато: набор тонких плашек и деревянных шаров, кое-как обтянутых бледной кожей. Тужился выжать тяжелые галифе.
Герман не выдержал:
– Давай помогу.
Вместе отжали все вещи.
– Плохо отстирывается, – жалобно сказал Прот. – Без мыла просто никак.
Герман оглянулся на заросший склон яра:
– Товарищ Пашка прошляпит, тогда нам намылят.
Прапорщик, стесняясь наготы, снял с ветки портупею с кобурой, повесил на шею. Посидели, подставляя спины теплым лучам солнца. Мальчик вздохнул:
