— Я и вас не называю мужчиной! — удивился эхайн. — Но после дорадха ваша, спутница непременно пожелает продолжения.
— Непременно? — озабоченно спросил Кратов.
— И в изобилии, — кивнул Юзванд. В его лице и голосе не было и тени насмешки. — Дорадх сделал свое дело. Теперь ваш черед доказать, что вы способны удовлетворить… женщину не хуже мелкого домашнего животного
11
— Когда я была маленькая, совсем девочка, у меня была бестиола… зверек. Я звала его — панулус… пушок… пуховик…
— Пушистик, — наудачу подсказал Кратов.
— Да, пожалуй… Помню, что он был пушистый, с большой головой, длинным хвостом и треугольными черными ушками.
— Кошка, — предположил Кратов.
— Вряд ли, на Магии кошки — большая редкость, это же не Эльдорадо, не Земля. Что я, по-вашему, не знаю, что такое кошка?.. Потом я выросла и забыла про пушистика. А потом вдруг вспомнила и стала всех спрашивать, но никто не понимал, о чем идет речь, ни мама, ни отец, ни сестры…
— У вас есть сестры?
— Да, и обе намного старше меня.
— Тоже певицы?
— Вы будете смеяться, но в нашей семье лишь я обладаю музыкальным слухом. Отец говорит, что это божий дар, который ангелы уронили по дороге не на ту голову… Но не сбивайте меня своими вопросами!
— Я обожаю задавать вопросы. Хотя иногда мне удается просто слушать.
— Вот и попытайтесь. Я хочу рассказать вам про своего пушистика, потому что это — самая большая загадка, что мучит меня все эти годы. Как может быть, что я помню его, а другие даже не понимают, о чем я говорю? Не могла же я выдумать себе друга! Он был вот такой, — Озма нешироко развела ладони, — и голова у него была, как у младенца, большая, круглая, покрытая мягкой светлой шерстью. Эту голову хотелось гладить между ушек и прижимать к себе в порыве нежности… Материнский инстинкт, не правда ли?
— Правда.
— Мне было лет пять-шесть, не больше. И друзей у меня было немного. Я еще не пела, а только слушала музыку и удивлялась, когда другие, подпевая или наигрывая, фальшивили. Для меня это было странно, а порой просто злило, и я вела себя как маленький чертенок. И тогда у меня появился пушистик. Он спал у меня в ногах, а если я хотя бы ненадолго устраивалась в кресле или на диване с книжкой, он вспрыгивал ко мне на колени, требуя внимания и ласки. Я гладила его по голове и переставала быть вредным чертенком. Я уже не злилась на тех артистов, что пели с экрана эту ужасную народную музыку…
— Популярную, — осторожно поправил Кратов.
— Ну да… И даже на оперных вокалистов, что пели мимо нот. Я просто хихикала над ними исподтишка, мои эмоции становились мягким и пушистыми, потому что пушистик лежал у меня на коленях и довольно урчал. А когда я уж очень усердно занималась своими делами, читала или рисовала, он требовательно клал свою лапку мне на руку и заглядывал в глаза. При этом его черный носик-кнопка шевелился, будто пушистик хотел что-то сказать, но не знал нужных слов. А если это не помогало, он начинал с урчанием лизать мне руку. У него был розовый влажный язычок, обычно очень нежный, а если пушистик сердился, то похожий на мелкую терку. Приходилось откладывать свои занятия и гладить его по голове. Но самое смешное происходило по ночам. Пушистик подбирался к моему лицу и начинал лизать мои лоб и щеки. Тогда я укрывалась с головой — а зверек залезал под одеяло, не оставляя попыток умыть меня, — и тихонько напевала ему какую-нибудь песенку. У меня была своя комната, и никто не слышал этих концертов. Потому что я пела порой самые ужасные вещи. Хорошо еще, если это была мамина колыбельная или ариетта принцессы из «Звездных войн»… Но ведь это могло быть, хоррибле когиту, нечто безобразное: «Возьми меня за обе щеки» или «Склеил я красотку, а она мужик»!
— Никогда не слыхал, — смущенно признался Кратов.
— У вас было правильное музыкальное воспитание. А ведь я росла в Сиринксе, а это маленький рыбацкий поселок, где нравы были не то чтобы просты, а упрощены до предела.
Отец спокойно сквернословил в присутствии детей и матери. Дядя Феликс был бибакс… злоупотреблял горячительным… я правильно говорю?
— Наверное, — сказал Кратов без особой уверенности.
— Мой отец был пискатор… рыбак. Все мужчины моей семьи были рыбаками. По вечерам отец приводил свой комбайн из моря…
— Подождите, — сказал Кратов. — Если не секрет… что вы называете морем?
— Море — это часть водной поверхности, почти со всех сторон ограниченная сушей, — ехидно изрекла Озма. — Сиринкс стоит на берегу моря Фурвус, но, полагаю, все остальные моря ничем не отличаются. Темно-зеленая органическая взвесь, а под ней — тугой покров из водорослей.
— А часто ли тонут в вашем море?
— В нашем море не тонут! — отчеканила Озма. — Вы шутите? Мы по нему с острова на остров ходили на лыжах! Не понимаю — как вообще можно утонуть, если умеешь плавать?!
— Да запросто! — засмеялся Кратов. — Нахлебался соленой воды, и лапки кверху…
— Ну, не знаю, — сказала Озма с сомнением. — Соленой воды… где взять столько соли?
— Ладно, пропустим это. А что делал ваш батюшка со своим комбайном в море?
— Разумеется, ловил рыбу. Я уже говорила: все мужчины — рыбаки.
— Отлично, — сказал Кратов. — Что вы называете рыбой?
— Такое холоднокровное, покрытое чешуей животное, — не без раздражения промолвила Озма. — Оно дышит растворенным в воде кислородом. У него есть жабры и пенне… плавники… — Кратов согласно кивал в такт ее словам. — Когда они совершают миграции, движение на дорогах надолго замирает.
— Миграции! — простонал Кратов. — По суше! — Не по суше, — поправила Озма, — а по воздуху. — Кратов всхлипнул. — Но очень низко. Это же рыбы!
— Превосходно, — сказал Кратов упавшим голосом. — Я был на Уэркаф, на Церусе, на Сарагонде и в прочих удивительных местах… как выяснилось недавно — даже на Юкзаане, но я никогда не был на Магии. Где ходят в море на комбайнах, предупредительно уступая дорогу мигрирующим стаям рыб. Прости меня, господи. На чем мы остановились?
— Я не помню, — чистосердечно призналась Озма. — Нугэ… неважно. В поселке не было даже школы, и мы, полтора десятка детей всех возрастов, на ярко раскрашенном роллобусе каждым утром отправлялись в Элуценс. А это был уже совершенно иной мир, это был островок Земли, это была цивилизация!.. Так что я напевала пушистику все, что слышала вокруг себя. И он успокаивался и засыпал у меня под боком, но я не всегда прекращала петь. Потому что эти жуткие мелодии продолжали звучать в моей голове, и я отчетливо видела все разрывы и неточности в композиции — тот, кто сочинял их, понятия не имел о мелосе и гармонии. А я не только видела эти провалы, я понимала, как их заполнить или исправить! И я делала это по ночам, в обнимку с пушистиком.
— Это был кролик, — сказал Кратов.
