Я попросил Амелию привести моего старого приятеля Дока Ларсена. Это единственный из моих американских друзей, имевший шансы сделаться великим человеком. Амелия вносит его и ставит на стол, как жареную индейку, вместе с pimienta. И вот Анаис сует ему в рот затычку, приобретенную в нью-йоркском магазине дешевых мелочей. Со дна бутыли начинают подниматься пузырьки. Мы разом налегаем, удерживая пробку на месте. Пузырьки-слова всплывают кверху. Я догадываюсь, о чем он там хрипит, хотя в точности слышать не могу. Скорее всего речь о «чистой доске»… «основания для революции»… «и пусть грядет война!» Однако теперь слова заперты в бутылке. Так что придется тебе, Док, выслушать меня! Где-то в твоей душе образовалась течь. И пока она не заделана, тебе не разбудить в себе великого человека. Ты проглотил целый мир – удержи его хоть на полчаса, и совершишь нечто великое, огромное, колоссальное. Но эта треклятая течь – непременно разыщи ее! Ты же сочишься наружу по капле. Ежедневно умерщвляешь по миллиону слов. Да уж, дружище, ты просто словарный боксерский ринг. Арена для боя быков! Все, что ты изрекаешь о мире, абсолютно верно. Ты во всем прав. Но пока не залатаешь свою течь – ни рожна не изменится. По ночам ты лежишь в постели, слушая свое сердце. Говоришь, оно одряхлело и может подвести, собираешься сыграть в ящик? Так вот я скажу: ты лжец. Якобы слабое сердце – всего лишь отговорка. Ты эксплуатируешь его во имя революции. А ведь до аварии ты двигался в нужном направлении. С ног сбивался, служа больным людям. Одно твое присутствие уже исцеляло пациентов. Их защищало твое сострадание, потрясающее жизнелюбие, заботливое любопытство. А сейчас ты заявляешь, будто бы сочувствие – пустяк. Теперь ты намерен излучать разум. Вот где кроется чудовищная ошибка. Знаю, ты охотно возразил бы мне, да только я не позволю. Кляп все еще на месте, там он и останется. Послушай, за стенкой стоит огромный шкаф. В нем тысячи книжек, и ни одной не под силу спасти человека. Забавно, я размышлял об этом пару минут назад, когда разглядывал томик, название которого меня покорило: «Le Malade Immorteh
[85]
. И я подумал о тебе, о революции, об американской нации, корчащейся в агонии, какой не видывал свет. Забудь ты, на фиг, про разум, Док! Мир и так достаточно разумен, даже с лихвой, на свою беду. Капля жалости – вот что ему необходимо. Лучше делать ошибки, лучше погрешить против истины, чем отвернуться от сострадания. Только что, как ты знаешь, я бродил вдоль полок и читал заглавия книг. Они мои старые друзья, а ведь большинство из них я ни разу не открывал. И многие уже точно не открою. Но вот одну я взял в руки, верно? «Бубу». Полистал, прочитал там и здесь пару абзацев – этого хватит до конца моих дней. Уверен, если бы у тебя была такая книга, ты давно бросил бы ездить на такси, а бродил бы по улицам целый день напролет. Давай я покажу тебе одну иллюстрацию. Видишь вон тот маленький кораблик, проплывающий под мостом? Мост называется Пон-о-Шанж. Здесь же, на странице, написано: «Sommes-nous 'aParis? Nous sommes en haul des airs, dans un pays d'eau, mais don't Vair gronde comme des voitures qui roulent»
[86]
. Смеркается, Морис и Большой Жюль проходят мимо бистро. Большой Жюль опирается на плечо Мориса, который и есть Бубу с Монпарнаса. Кстати, где он, Монпарнас? Впрочем, какая разница… Бубу жив, а значит, каким-то образом жив и тысяча восемьсот девяностый год. И никому не вырвать из календаря субботний год, год юбилея!
Все это я говорю тебе потому, что во время ужина мы обсуждали роль семейного доктора. Как и многое другое из человеческого мира, семейные врачи стремительно исчезают. А все началось опять же с высоких зданий! Нет больше паствы, о которой нужно заботиться, нет и овчарни. Лишившись собственной орбиты, семейный доктор утратил и связи. Обязательства, сочувствие канули в прошлое. Зачем лечить, когда можно до бесконечности мусолить свои теории! Теория медицины подменила собой искусство исцеления. Самым великим терапевтом прошлого был скромный семейный врач, который не мог отличить зад от локтя, зато приходил с чемоданчиком и таблетками, и когда его ладонь ложилась на лоб, сразу же наступало улучшение. Семейные доктора творили чудеса. Современному шаману не под силу вылечить собственное дитя. Никто не верит ему, да он и сам уже не верит в себя. Он воскрешает из мертвых, а те плюют на него. В конце концов он умирает от переутомления на работе. После жизни, проведенной в вакууме, не остается даже мокрого места. Понимаешь, я не могу представить ни единого доказательства своих слов – кроме того, что так оно и есть.
И в чем тут суть, спросишь ты? Да-да, конечно. Сочувствие. На днях я прошелся по Рю-Бонапарт и, казалось бы, вопреки любой внешней логике, еще раз понял это. Прогуляйся сам и убедись: интеллектуалы просто пудрят всем мозги. Дескать, искусство загнулось, аудитории больше нет, и тому подобное дерьмо. Эта маленькая улочка подтверждает каждое мое слово. Все, сказанное за ее пределами, – вранье. Она выучит тебя жизни. Непременно сходи туда и уразумеешь, о чем я твержу все время. Только тогда течь в твоем боку, или что там у тебя, зарубцуется. Гарантирую. Если и это не поможет, лучше застрелись! Вот мое последнее слово – и тебе, и Америке. Schone Grusse!
[87]
Ну что, Фрэд, как впечатление?
На этом я, пожалуй, ставлю точку. Можешь начинать славословить! Расскажи им всем, что я за гений.
