Меня всегда занимал вопрос — как она умерла, ибо она, конечно, не могла прожить долго. Надеюсь, судьба была милостива к ней.
Нет никаких сомнений, что я вел себя как последний сукин сын. Может быть, некоторые пережитые мной в дальнейшем страдания оказались воздаянием за мое тогдашнее поведение.
Хуже всего, что благодатное влияние Полины ничуть не отразилось на моих последующих свадьбах. Сейчас уже очевидно, что я не был создан для брака. Я был рожден, чтобы творить, писать. Единственное, что я твердо понял за всю свою жизнь, — художник не должен жениться.
Мириам Пэнтер
Мириам — так ее звали. Мириам Пэнтер. Тогда, семьдесят пять лет назад, я думал, что это очень красивое имя. И до сих пор в этом уверен.
Каждый день мы в одно и то же время уходили из школ — разных, но расположенных недалеко друг от друга. Ее школа находилась на пересечении Моффатт-стрит и Эвергрин-авеню, а моя — на углу Коверт-стрит и Эвергрин-авеню. Ее путь домой лежал через мою улицу — Декатур-стрит, поэтому мы некоторое расстояние проходили вместе, развлекая друг друга разговорами.
Она напоминала мне фавна — у нее была странная прыгающая походка, мне приходилось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ней.
Так мы проходили вдоль длинного квартала от Эвергрин-авеню до Бушвик-авеню. Здесь она резко поворачивала, и мы махали друг другу на прощание.
Наши разговоры не имели никакого продолжения. Даже предположить не могу, о чем мы болтали, помню только ее естественное возбуждение, очарование, веселье и то, что я принимал за особый интерес ко мне. Мне льстило, что она на три или четыре года старше, ведь другие девочки ее возраста не были столь дружелюбны или, скажем иначе, столь доступны.
Если мне удавалось увидеть ее и перекинуться с ней парой фраз, день уже удался. (Одного известного музыканта, Пабло Казальса, на день настраивала утренняя прогулка плюс немного Баха.)
Конечно, я знал девочек своего возраста и играл с ними, но по сравнению с Мириам Пэнтер они казались грубыми и вульгарными. Я был уверен, что Мириам станет «леди». Быть может, поэтому я предпочитал разговаривать с ней, идя подругой стороне улицы. Мы ни разу не коснулись друг друга, ни говоря уже о поцелуе, — просто шагали по разным сторонам улицы.
Спустя семьдесят пять лет она все еще живет в моей памяти. Дружба эта продлилась недолго, я бы сказал, самое большее — два года. И это вовсе не было страстной влюбленностью, как бывало позже. Нет, мы словно разыгрывали с ней сцену в театре. Она ушла через дверь, которая никуда не вела, и так и не вернулась. Я любил ее (или ее образ) не слепо: в ней все было прекрасно и все же не имело большого значения. Так я думаю теперь, но… не обманываю ли я самого себя? Не содержали ли эти тривиальные отношения что-то очень, очень важное?
Возможно, это было мое первое знакомство с чарующей женственностью. Похоже, что на протяжении всей моей жизни женщины играли двойственную роль. Связь обычно начиналась с того, что мы становились близкими друзьями. Затем туда примешивался секс, и вот — начинались всякие затруднения. Но почти всегда собственно любовь начиналась с их благоухания, с простой соблазнительности этих существ из другого мира. Инстинктивная реакция… Я обычно ничего не знал о женщине, по которой сходил с ума.
Если память мне не изменяет, на нью-йоркской сцене тогда блистала некая Пэнтер — или же это была Фэй Бэнтер? Может быть, еще и от этого имя девочки казалось столь притягательным? На углу Декатур-стрит и Бушвик-авеню находился большой пустой участок, окруженный высоким забором, где часто появлялись рекламные плакаты с лицами театральных и музыкальных звезд. Некоторые заголовки пьес остались в моей памяти навсегда, например, «Ребекка с фермы Саннибрук», которой я никогда не видел. Или же на афише могло красоваться имя известной певицы вроде мадам Шуман-Хайнк или Мэри Гарден. Или Лоретты Тэйлор, или Назимовой… По какой-то причине одни их имена казались волшебными. Разумеется, о них не говорили ни дома, ни дружки на улице.
Да что такого может быть в имени, спросите вы? И я отвечу вам:
— Все!
Марчелла
Она приходилась мне какой-то родственницей, возможно, двоюродной кузиной. Мы познакомились, будучи подростками. Обычно мы виделись по случаю дня рождения или семейного праздника в доме кого-нибудь из родственников.
Я пять или шесть лет играл на фортепиано и, куда бы ни шел, брал с собой папку с музыкальными произведениями. Обычно я играл музыку двух видов — популярную и классическую типа Грига, Рахманинова и Листа.
Марчелла, которая всегда присутствовала на этих праздниках, находила мою игру великолепной. Веселая и жизнерадостная, она обладала прекрасным голосом и знала все песни в моем репертуаре. Однажды я пригласил ее в кино на Манхэттен, и она с радостью согласилась. Вернувшись оттуда, мы провели несколько минут в подъезде, целуясь и обжимаясь.
— Знаешь, Марчелла, мне кажется, я вот-вот в тебя влюблюсь, — пробормотал я в процессе.
Сразу после этого я встретил вдову и втянулся в связь, которая продлилась несколько лет. Ни на каких семейных празднествах я больше не появлялся — просто порвал со всей это чепухой и, разумеется, совершенно забыл о Марчелле.
От кого-то из родственников я узнал, что она сошлась с каким-то грубияном, продавцом машин. Очевидно, они не очень-то ладили. Мне сказали, что Марчелла за это время очень изменилась — начала пить и набиралась иногда до потери сознания. Странно и то, что она продолжала встречаться с этим ничтожеством, не выходя за него замуж, а ведь она была воспитана в лучших католических традициях.
Так, время от времени до меня доходили слухи о том, чем она занимается. Новости всегда были удивительными, неприятными и приводили меня в уныние. Поскольку мы вращались теперь в разных кругах, мы так и не виделись с того вечера, когда я сводил ее в кино. Но вдруг в нашем семействе кто-то умер, и на похороны явилась Марчелла.
Она очень изменилась за эти годы. Теперь она выглядела тяжелее, грубее и неряшливее.
Когда мы покинули кладбище и отправились чего-нибудь выпить, мне удалось перемолвиться с Марчеллой парой слов наедине.
Я подошел к ней, тепло поздоровался и спросил совершенно невинно, что такого могло с ней случиться, что она так изменилась.
К моему изумлению, она ответила спокойно:
— Ты! Это все из-за тебя!
— Меня? — воскликнул я. — Что это значит?
— Ты сказал мне, что любишь меня, и я тебе поверила. — И?..
— Я ждала тебя!
— Ты ждала столько лет и не удосужилась мне об этом сообщить?
Она кивнула.
— И поэтому ты начала пить? Она снова кивнула.
— Ничего глупее в жизни не слышал. Она заплакала.
— Знаешь, Марчелла, — добавил я, — незнание простительно, а вот глупость — нет.
Сказав это, я повернулся и ушел. Через год я узнал, что она умерла в окружной больнице, будучи безнадежной алкоголичкой. И сказал самому себе:
