— Врешь? — спросил он с улыбкой.
— Нет, конечно. Зачем? Или ты думаешь, я украл деньги?
— Нет, Ген, ничего я не думаю. Мне просто интересно. Не каждый день, знаешь ли, находишь бумажники на улице.
— Да, особенно с несколькими сотнями баксов, — согласился я.
Это вдруг изменило его отношение. Теперь-то он точно записал меня в ворюги. По его мнению, я должен был немедленно вернуть кошелек владельцу или сдаться полиции.
— Полиции! — вскричал я. — Да ты рехнулся!
Ему пришлось согласиться, что отдавать кошелек полиции — это чересчур. Теперь он хотел знать, на что я потрачу деньги.
— Куплю подарок моей вдовушке, — сказал я, — она будет рада.
— Отдашь что-нибудь на благотворительность?
— Не в этот раз. Может быть, вот найду еще один…
— А мне одолжишь, если я попрошу? — спросил он.
— Почему нет? Конечно. Сколько хочешь.
— Спасибо, Генри, мне не нужно. Я просто проверял.
Мы поболтали еще пару минут, и я ушел. Алек почему-то казался очень довольным собой. Когда я уходил, он сказал:
— Не обязательно записывать долг в тетрадку. Я тебе доверяю.
Не знаю, в каком настроении он мне нравился больше — возможно, когда был сварлив и придирчив. Как он ни бранил меня и ни придирался, меня это не трогало. Я изучал его, и это был один из самых интересных моих объектов.
Разумеется, ему еще через многое предстояло пройти. Сейчас он просто набирался опыта и лелеял всякие идеалы и теории. Я же больше верил в своего итальянского приятеля Джимми Паста.
Но с Алеком мне нравилось спорить, а особенно — дурачить его. Он знал меня как облупленного, но при этом ничего обо мне не знал. Он не хотел знать меня настоящего, предпочитая сохранять тот образ, который сам же и создал. Этот образ неудачника что-то доказывал ему в себе самом, и он просто не мог поверить, что я когда-нибудь стану хорошим писателем.
Однажды, прямо как в русском романе, на сцене появился не кто-нибудь, а старший брат Алека, уехавший из дома несколько лет назад, когда Алек был еще совсем маленьким.
Боб, его братец, видимо, объездил весь мир за время своего отсутствия. Он провел много времени в Азии, а именно в Индии, и привез с собой кучу рассказов об обычаях и философии разных народов. Для родителей Алека это все звучало как китайская грамота, но они гордились старшим сыном, который, казалось, совсем не походил на непутевого младшего.
Скачала Алек был впечатлен. Вообще-то он даже и не знал, что у него есть старший брат. Родители не сочли нужным сообщать об этом, думая, что покинувший их отпрыск уже давно превратился в никчемного бродягу. Что касается меня, то я сразу в него вцепился — особенно меня интересовала метафизика. (Индия стала для Боба настоящим домом.) Старшие Консидайны пребывали в замешательстве по поводу тех бесед, что велись теперь между двумя братьями и мной.
Однако этим двоим потребовалась всего пара недель, чтобы разругаться вдрызг. Алека просто тошнило от всей этой «мистической зауми», которая так и перла из брата.
Меня больше всего занимал вопрос, что заставило Боба вернуться в родные пенаты.
— Тоска по дому, — объяснил он.
А еще он боялся, что потеряет свое американское наследство.
Одним из результатов возвращения брата была удивительная перемена к лучшему, произошедшая с Алеком после того, как он прочел книгу Свами Вивекананды, одолженную им у Боба. Эффект оказался не только удивительным, но и продолжительным. Алек радикально изменил свой образ жизни, он теперь был как никогда решительно настроен на то, чтобы стать архитектором. И если даже я никак не мог поверить в такой крутой поворот, то родители пребывали в настоящем замешательстве. Они приписывали это влиянию брата, но Алек упорно отрицал, утверждая, что достаточно самостоятелен в своих решениях и не нуждается ни в чьей помощи.
Все это напоминает мне цитату, которую любил повторять его брат. Она была из Гаутамы Будды и звучала так: «Я не обрел ничего от непревзойденного, полного пробуждения, и по этой причине оно называется непревзойденным, полным пробуждением».
Была еще одна цитата из Будды, которая ему нравилась. Это был ответ Будды на вопрос, заданный ему одним путешественником. Тот спросил его, кто он, а Будда ответил:
— Я человек, который проснулся.
Боба удивило, что мы с Алеком можем тратить столько времени на болтовню о литературе, вместо того чтобы обсуждать философию, заключенную в самой жизни. Имена Стриндберга, Бергсона, Бокаччо ничего для него не значили, тогда как для нас эти писатели составляли смысл существования. Быть может, эта «литература», которой мы так наслаждались, и была нашим спасением. Она помогла нам понять, что святость и грех похожи, что благочестие можно найти и в мерзости и преступности так же, как и в священных местах и в добрых христианах. Она помогла нам осознать, что идиот мог быть не только равным гению, но часто и выше его. Мы могли жить одновременно в нескольких плоскостях. Не было верного и неверного, уродливого и красивого, правдивого и лживого — все было едино.
Иногда мы, наверное, и вправду казались другим полными психами. То мы изображали из себя героев Чехова, то Горького, то Гоголя. А то и вовсе Томаса Манна. Почти год я подписывал свои письма «Ганс Касторп» (это из «Волшебной горы»). Жаль только, что мы ограничили себя одной лишь литературой и едва разбирались в живописи и музыке. Энтузиазма у нас было хоть отбавляй, а почтения мало. Слова «дисциплина» для нас не существовало. Подобно диким животным, мы пожирали все на своем пути, но я уверен, что это был прекрасный период в моей жизни. Одновременно и либералы, и либертины, никому не принадлежащие и никому не преданные, мы были действительно свободны.
Однажды брат Алека спокойно сообщил, что уезжает в Индию через несколько дней. Он показал нам фото сногсшибательной индуски, на которой, по его словам, собирался жениться. Они познакомились в ашраме Шри Ауробиндо и решили поселиться в новом городке Ауровилле рядом с коммуной. Боб намеревался работать плотником, а она — няней. Всем от этой новости стало легче, особенно Алеку.
Именно благодаря приезду Боба я сделал первую решительную попытку порвать с вдовой. Боб представил меня необычному человеку, бывшему евангелисту по имени Бенджамин Фей Миллс. Миллс читал разные лекции в Карнеги-Холле и Таун-Холле. От него я впервые услышал о Фрейде. Так или иначе, будучи бесплатно принятым в один из его классов, я узнал, что у него есть брат в Калифорнии. Я попросил Миллса дать мне рекомендательное письмо к своему брату, поскольку как раз подумывал отправиться на Запад и стать ковбоем. Уже через месяц я отбыл в означенном направлении с теми небольшими сбережениями, что мать откладывала для меня. Я уехал, не попрощавшись с вдовой. По пути я написал ей, что еду на Аляску, — естественно, соврал. Мой путь оборвался, как известно, в Чула-Виста, рядом с Сан-Диего. Ковбоем стать так и не получилось — вместо этого я по восемь-девять часов в сутки выжигая кустарники в лимонном саду.
