Алеку нравилась рискованность этой ситуации. Даже когда его ловили с поличным, этот первоклассный лжец и отличный актер умудрялся выходить сухим из воды. Я могу легко представить его себе в роли адвоката — преступники его бы очень любили. Однако «Преступление и наказание» Достоевского оставило моего приятеля равнодушным — слишком сентиментально, сказал он и глубокомысленно заявил, что там речь идет не о конкретном преступлении и наказании, а о Преступлении и Наказании вообще. Тогда я сказал ему, что он сам — живой пример Преступления и Наказания в одном лице, а вместо проститутки из романа — Сони, кажется? — у него школьная учительница. Ему это смешным не показалось.
Если я и останавливаюсь на его слабостях, то только потому, что, как и в случае с Максом Уинтропом, не могу понять: почему человек сбивается с пути, имея столько хороших задатков?
Мои родители любили Алека Консидайна за то, что он был серьезным (sic!) и амбициозным молодым человеком. Они ничего не знали, даже и не догадывались, о его делах с бабами, о триппере, азартных играх, свинарнике, но родители всегда имеют неверное представление о чужих детях. Да и о своих тоже. «Не причиняй нам неудобств» — вот и все, о чем они заботятся.
Мама Алека, как уже говорилось, была больше похожа на уроженку Новой Шотландии. По какой-то странной прихоти Господь разместил в этом уголке мира самых непривлекательных женщин. Разумеется, миссис Консидайн была ирландкой, но какая разница? Она обладала той же холодностью, теми же слишком корректными манерами, тем же немилосердным взглядом. Такие женщины ни в ком не видят ничего хорошего — ни в друзьях, ни во врагах. К тому же она ненавидела себя без видимых на то причин. Вся насквозь — злоба и яд. И само собой, главным огорчением в ее жизни был сын. Когда ее терпение истощалось, она звонила моей матушке, чтобы обсудить с ней ситуацию. Но к счастью, моя мать знала, как отделаться от надоедливой приятельницы, — она говорила, что не понимает ее из-за ужасного акцента. К тому же у моей матери не оставалось времени на пустой треп, ведь у нее имелись и свои проблемы, одной из которых, разумеется, был я. Несмотря на то что Алек делал вид, будто присматривает за мной, на самом деле присматривал как раз я — и мне это не доставляло ни малейшего удовольствия. Каждый день ему просто необходимо было со мной повидаться по той или иной причине. Если он не заставал меня дома, то место встречи назначалось по телефону. Я очень быстро возненавидел эту адскую машину связи. Смешно, но Алек учился играть на пианино. Я говорю «смешно», потому что у него не было ни слуха, ни музыкальных способностей. Я сводил его пару раз на Вагнера, где он благополучно проспал весь концерт. Алек не мог отличить одного композитора от другого, никогда не слышат Брамса, Шумана, Равеля, Дебюсси и во всем предпочитал «что-нибудь полегче», в том числе и в живописи. Его интересовала только литература и театр. В это время на сцене блистали Дэвид Беласко и его любовница, которую он сделал знаменитой, — Леонора Ульрих. Американский театр находился на низком уровне — он начал развиваться только в 20-30-х годах. Зато еврейский театр был гораздо лучше, а в Гильдии актеров ставили чудесные пьесы Чехова, Толстого, Андреева, Горького. Думаю, именно тогда я впервые увидел «Диббук» в постановке театра «Хабим». Я видел пьесу и на иврите, и на идише, и на английском. Незабываемо! Изгнание нечистой силы! Совершенно не похоже на то, что обычно приводило в восторг американскую публику.
Но вернемся к Алеку…
Да, он думал, что поучает меня, «наставляет», как он это называл. Другими словами, он делился со мной опытом, а я смотрел на это как на шутку. Никто из его друзей мне не нравился — ни женского пола, ни мужского. Я не играл в карты и не пил, не умел рассказывать анекдоты, в общем, плохая из меня выходила компания, что и привело Алека однажды по пути домой к размышлениям вслух о том, какой же я все-таки странный парень. Сноб, считал он. Привереда. Обычные люди мне не по нутру. (Мне его «обычные» люди казались сбежавшими из зоопарка.) Он считай меня несчастным человеком, которой только и думает, что о своем Ницше, Достоевском или Андре Жиде.
Иногда, когда ему нужно было выпендриться перед новой девчонкой, он упоминал имя какого-нибудь автора или название его книги. Естественно, он притворялся, что хорошо знаком с писателем. Еще он обожал щеголять перед девушками мудреными словами. Одним из таких словечек было «дижестивные инсинуации». (Вообще дижестив — это то, что пьют после обеда, и выражение означало не более чем «послеобеденные разговоры».) Однако незнакомый термин действовал на девушку магически…
Ежели вдруг дама сердца ловила его на слове и интересовалась, о чем же та или иная книга, Алек приставал с расспросами ко мне. Я обычно выдумывал что-нибудь на ходу — какая разница, все равно никто из них не читал ничего подобного. В таких случаях перед необразованной публикой, хоть рассказчик из меня никакой, могла получиться вдруг дивная импровизация. Иногда мне удавалось даже изрядно ошеломить слушателей. Позже Алек спрашивал меня, была ли хоть доля правды в том, что я наплел за столом. (Единственное, во что он свято верил, так это в мою способность разбираться в людях. Если у него были сомнения на чей-то счет, он приглашал меня с собой. Впрочем, советам он не следовал никогда.) Сам Алек прекрасно рассказывал анекдоты. Обычно разговор начинался так:
— Слушай, Ген, вот вчера случай был!.. Ты должен это услышать…
Макс Уинтроп тоже умел рассказывать, при этом чувство юмора у него было получше, чем у Алека. Сидя в задней комнатушке пивной и потягивая пивко, мы могли часами развлекать друг друга. То и дело кто-нибудь чуть не писался со смеху.
Итак, считалось, что я набираюсь у Алека ума-разума, и я действительно научился от него многому, что мне никогда не пригодится. Однако в этом нет ничего удивительного, ведь всю свою жизнь я занимался тем, что коллекционировал-людей. Я постоянно знакомлюсь с новыми людьми, изучаю их и становлюсь частью их жизни. Не важно, откуда они родом, какое у них образование, ведь, в общем, все люди одинаковы и все разные. Странный парадокс! Все доступно и подлежит купле и продаже. Те, кто отбывает срок в тюряге, зачастую оказываются куда лучше, чем те, кто их туда посадил. Воры и сутенеры куда интереснее, чем проповедники и учителя — или чем большинство психологов. Никого нельзя презирать. Кого-то стоит убить, например, не дрогнув, но не все убийцы являются киллерами по призванию. Я всегда пытался посчитать, сколько же людей я повстречал за свою долгую жизнь. Хотя бы даже за четыре с половиной года работы в «Вестерн Юнион» я повстречался и побеседовал с доброй тысячей. И все равно я считаю себя одиночкой, хотя никогда не остаюсь по-настоящему один.
Как я уже писал где-то, «в крайнем случае со мной всегда посидит Господь».
Алек же, наоборот, просто не выносил одиночества. Не важно, с кем, лишь бы не одному. Надо признать, что моя любовь к одиночеству развилась, только когда я стал писателем, а до этого я тоже постоянно искал собеседника. Кто-то, может быть, думает, что все происходит наоборот: к тебе приходит слава — и мир у твоих ног. Так и есть, но нужно научиться избавляться от подлиз и подхалимов. Да, все, о чем я рассказываю в своих книгах — люди, места, события, — произошло до того, как я начал писать. Теперь мне больше всего нравится, когда меня не узнают в толпе. Или когда узнает кто-нибудь вроде официантки или горничной. Или, как во Франции, быть узнанным мясником или булочником и видеть, как они, засуетившись, тут же тащат охапку моих книг и униженно просят об автографе… К сожалению, это возможно только за границей — у нас же люди таких профессий совершенно далеки от литературы, «некультурны», как сказали бы французы. Я уже говорил, что в глазах Алека я писателем не был, и он не верил, что когда-нибудь стану. Ему, как и Стэнли, нравилось считать меня неудачником.
