Генри назвали так в честь отца, моего дяди. Большой и неповоротливый, он говорил с заметным немецким акцентом, работал кочегаром и все время носил одну и туже шерстяную нижнюю рубаху. Моя мать находила его отвратительным. Действительно, манер у него не было никаких, да и на что бы они ему сдались в таком захолустье? В молодости Генри-старший с моим папашей здорово квасили вдвоем, поэтому он, наверное, и женился на одной из сестер своего закадычного дружка. Глядя на двух этих мужчин сейчас, оставалось только гадать, что общего могло у них быть тогда. Как ни странно, их объединяла любовь к театру; в свое время они насмотрелись на величайших зарубежных актеров и актрис. Они даже умудрились побывать на нескольких постановках Шекспира в исполнении известных трагиков. По вечерам, сидя с ними за столом, я ловил обрывки рассказов об их удалых временах и с восхищением узнавал все новые подробности о Нью-Йорке, полном романтики и блеска. Какая-нибудь занюханная дыра вроде Четырнадцатой улицы представала передо мной широкой авеню, расцвеченной великими именами. Я кожей чувствовал связь Америки с Европой. Волна иммиграции все еще не спала, и многие из вновь прибывших становились здесь богатыми и знаменитыми. Сейчас мы вспоминаем эти имена с ностальгией, а тогда это были живые люди — их можно было увидеть во плоти в любом баре, пивной или фойе отеля, например, в «Уолдорфе».
Огромный, весь заросший волосами, небритый дядя Генри выглядел до смешного свирепым, хотя на самом деле был безобиднее ягненка и к тому же очень трогательно относился к сыну. Иногда у меня создавалось впечатление, будто кузен Генри — невероятно драгоценная и хрупкая ваза, которую боятся разбить. В остальном мы с Генри были похожи и поэтому отлично понимали друг друга. Ничего из того, что он говорил или предлагал, меня не удивляло, даже его странности. Под странностями я понимаю взрослость Генри — он вел себя как настоящий мужчина, всегда поступал разумно, редко смеялся и никогда не травил анекдоты. Что касается меня, то я представлялся ему существом необыкновенным. Генри никак не мог привыкнуть к моей страсти к книгам. Я всюду таскал с собой любимые книги и при первой же возможности принимался читать отрывки вслух. Результаты всегда были катастрофические: один за другим мои слушатели засыпали, кто-то даже начинал громко храпеть. Впрочем, меня это не останавливало — я продолжал читать для себя. В детстве я мог перечитывать понравившуюся книгу раз десять-двенадцать. Я был хорошо знаком с библейскими сюжетами, баснями Эзопа, сказками об Аладдине, «Илиадой» и «Одиссеей» и подобной литературой. Этот материал я изучил настолько хорошо, что чтение уже не требовало усилий.
Почему это не нравилось другим, оставалось для меня загадкой. Робин Гуд и Елена, из-за которой разгорелась Троянская война, были моими лучшими друзьями. Однако я быстро обнаружил, что при чтении приходится делать слишком много попутных разъяснений; мои приятели без конца приставали с расспросами — почему да как, а я в ответ только раздражался.
Зато девчонки слушали меня как зачарованные, странное увлечение даже прибавляло мне весу в их глазах. Остальные мальчишки читали дешевые журналы для парней типа «Ник Картер», «Буффало Билл» и тому подобные. Ничего интересного для себя я в этом чтиве не находил.
Среди друзей Генри был один парень — назовем его Луи, — который сейчас почему-то напоминает мне персонажа Германа Гессе. Луи вопреки невзрачной внешности обладал каким-то странным обаянием, перед которым никто не мог устоять. В разговоре он был учтив, говорил гладко, как бы ни к кому не обращаясь, но вкрадчиво, проявляя почти невероятную заинтересованность практически во всем. Казалось, будто он знает все на свете и счастлив делиться своим знанием направо и налево. Вместе с тем он был очень скромен, даже робок. На него смотрели как на ходячую энциклопедию: мы питались его знаниями, словно младенцы грудным молоком. А еще он был ясновидящим. Например, ошеломив нас рассказом о жизни на исчезнувшей Атлантиде, он мог резко повернуться к одному из ребят, ткнуть в него пальнем и предупредить, чтобы тот заботился о здоровье. Дескать, он чувствует, что этот мальчик скоро может заболеть. Однажды он даже предсказал пожар, и через некоторое время предсказание сбылось.
Несмотря на все это, Луи во многом оставался ребенком. Он радовался, когда ему предлагали конфету или кусочек пирога. Для полноты картины представьте его с воздушным шариком в руке. Впрочем, многосторонний характер Луи еще только формировался — с шариком в одной руке и леденцом в другой он мог легко превратиться и в маньяка. Характерно, что Луи очень по-разному вел себя с ровесниками и со взрослыми. Все ангелоподобные детки обладают зловещей способностью: ублажать и предавать старших. Самое худшее, что я о нем слышал, так это то, что он любит душить кошек.
Однажды вечером кузен Генри спросил, не разбудил ли меня шум.
— Что за шум? — удивился я.
— На соседней улице живет один псих. Он приходит домой, нажравшись как свинья, и начинает лупить жену. Ее вопли слышны на несколько кварталов.
— Ничего такого я не слышал, — сказал я.
— Ну и ладно. Пауза.
— Ах да, Уизи просила передать, что она оставляет дверь в свою комнату незапертой. Она надеется, что ты как-нибудь ночью заглянешь к ней.
— Я не думал, что это так серьезно, — пробормотал я, не зная ни что теперь говорить, ни тем более делать.
Генри принялся мне объяснять, как добраться до ее комнаты; судя по его рассказу, это было совсем не просто. Я сказал, что отправлюсь к ней немедленно.
Действительно ее дверь оказалась незапертой, внутри горел тусклый свет. Я приоткрыл дверь и на цыпочках вошел в комнату. Уизи окликнула меня из темного угла, где стояла ее кровать. Она говорила спокойным голосом, видимо, стараясь ободрить меня и показать, что бояться нечего.
Я медленно приблизился, она включила мягкий свет и села в постели.
— Ты хотела, чтобы я пришел? — спросил я.
— Ну конечно. Я жду тебя уже несколько дней. Хочу поговорить с тобой. О разном.
Последние слова меня успокоили. Ну, если ей нужно только поговорить, уж этим я ее обеспечу в изобилии.
— Генри, — начала она, — ты так не похож на других. Я влюбилась в тебя еще до нашего знакомства. Твой брат Генри столько о тебе рассказывал… Он тобой просто бредит, ты знаешь?
Ничего такого я не знал, но на всякий случай кивнул. Уизи продолжала:
— Я немножко старше тебя, поэтому могу быть откровенна. Мне кажется, ты способен меня многому научить. Я бы хотела прочитать кое-что из тех книг, о которых ты рассказывал. Никто тут такого не читает.
Я был, конечно, смущен, но не слишком. Меня никогда еще не возносили на такую высоту. Странно, конечно, было, что я разговариваю с девчонкой. Пройдет несколько лет, и я еще больше удивлю ее своим умением играть на пианино, однако сейчас в моем распоряжении не было ничего, кроме слов. Кажется, я наговорил ей много всякой ерунды, но ей понравилось. Она сказала, что я могу лечь к ней в постель и проговорить с ней всю ночь. Я даже и не знал, как отнестись к такому предложению, и в конце концов, предпочел оставаться вне постели, тем более что она не обратила на это внимания. Совершенно успокоенный, я сделался совсем уж болтливым и разливался соловьем, пока не услышал шум, доносящийся из соседней комнаты — спальни ее матери. Мы решили, что мне лучше уйти. Я поцеловал ее и отправился обратно, к себе.
