* Самоотречение (фр.).
Так как я уже прошел через горнило испытаний прежде (в Америке), кто-то может поинтересоваться, зачем мне понадобился этот второй опыт. Попытаюсь объяснить. В Америке, когда я стал опускаться, меня поджидало двойное дно. Подлинное же дно, chez nous*, — зыбучие пески, откуда не выбраться. У меня уже пропадала надежда. Завтра не было, а вместо него только бесконечная перспектива из серых, однообразных, унылых дней. Я не мог отделаться от мысли, что нахожусь в пустоте, связанный по рукам и ногам, в смирительной рубашке. Чтобы освободиться, следовало слиться с миром, воздухом которого я не мог дышать. Я был быком на арене, где конец один — неминуемая смерть. Более того, смерть без надежды на воскрешение. Ведь мы в Америке убиваем не только тело, но и душу.
* У нас (фр.).
Во Франции меня поджидало не только то, о чем я уже сказал: здесь я обрел новую волю к жизни. Я нашел здесь и отца, даже нескольких. Первым был мой учитель французского языка с юга Франции, старый добрый Лантельм; думаю, ныне уже покойный. Лето он проводил на Иль-д’Олерон. Казалось, мои посещения радуют его сердце. Наш разговор всегда вращался вокруг старой Франции, особенно часто говорили мы о Провансе. В его обществе мне казалось, что я тоже некогда принадлежал к тому миру, что по своему духу я ближе к южанам, чем к соотечественникам или к парижским варварам. Между нами не существовало никаких барьеров. С самого начала мы понимали и принимали друг друга — несмотря на мой чудовищный французский. Благодаря его стараниям я стал понимать зрелую мудрость французов, их врожденную учтивость, терпимость, их проницательность, их поразительную способность выделить главное и существенное. Благодаря ему я узнал новый тип любви: любви к скромным вещам. Он любил все, чем окружил себя. Я, который всю свою жизнь так легко со всем расставался, теперь стал новыми глазами смотреть на самые пустяковые, самые незначительные вещи. В его доме я впервые начал понимать истинное значение человеческого творчества. Я понял, что оно — отражение божественного начала. Я понял, что творчество начинается с дома, с того, что под рукой, с того, на что не обращаешь внимания и презираешь, потому что оно слишком хорошо знакомо. Медленно, очень медленно, как если бы с моих глаз снимали одну пелену за другой, — а так и было! — я стал понимать, что живу в саду, полном сокровищ, в саду под названием Франция, на которую весь мир поглядывает любовно и немного завистливо. Мне стало ясно, почему немцы чувствуют такую настоятельную потребность побывать в этом саду, почему они никогда не перестают бросать в том направлении алчные взгляды. И почему пренебрежительно отзываются об этих сокровищах, будучи не в состоянии прибрать их к рукам. Я понимаю также, почему мои соотечественники ищут в этом саду убежище, хотя в мире все (предположительно) — к их услугам. Я могу понять, почему в моменты зависти, или горечи, или из-за извращенного чувства ностальгии они иногда называют этот Рай приютом для престарелых и немощных. Предвижу, что когда-нибудь они отрекутся от этой страны, давшей им свободу и покой, или обвинят ее, назвав гнездом порока.
La France vivante!* Почему эти слова продолжают звенеть в моих ушах? Да потому, что в них заключена важная истина о Франции. Даже разлагаясь, эта страна остается живой. Сколько раз после войны я слышал от американцев: «Франции — конец!» Я устал уличать во лжи этих болтливых пораженцев. Конец Франции? Jamais**. Это даже представить себе невозможно. То, что Франция потерпела поражение, что ее жестоко унизили, то, что ее гложет чувство вины, несопоставимое с преступлением (преступлением, каким преступлением? — спрашиваю я), все это нельзя отрицать. Но то, что ей конец, нет, никогда. Не важно, что гиены взяли верх; не важно, совсем не важно, что успех пришел не к самым лучшим. Важно то, что Франция по-прежнему vivante, что огонь не удалось загасить. Что можно ожидать от страны, которая находилась во власти победителя пять долгих лет? Что ее жители от радости будут колесом ходить по улицам? (Представьте себе чувства наших южан, когда война между штатами закончилась. И подумайте, как они себя чувствуют и ведут даже сегодня, восемьдесят лет спустя после поражения.) Чего мы ждем от Франции? Что ее граждане восстанут из гробов, как праведники в День распятия? Беспечные и бесчувственные жители Нового Света не могут понять, что Франции надо еще осознать, что страдания позади. Война окончена для нас, но не для Франции и не для любой другой европейской страны. Когда мы в очередной раз «спасли мир», сбросив нашу славненькую бомбочку, один из тех рождественских подарков, которые только Америка умеет преподнести, мы забыли вложить туда рецепт вечного мира. Мы ревниво оберегаем наше первенство в деле уничтожения мира с одного удара, но не можем ничего предложить для поддержания у людей надежды и веры.
* Франция жива! (фр.)
** Никогда (фр.).
В наших глазах Европа — вечная виновница всех войн. Мы же (естественно!) воюем только для того, чтобы покончить с войной. О конце Европы говорится после каждой войны. «Никогда уж ей не быть прежней», — каркаем мы. Конечно, не быть, во всяком случае, не совсем прежней. Это только у нас в Америке никогда ничего не меняется. Самые глубокие и тяжелые катаклизмы приводят нас именно туда, где мы уже пребывали раньше — по крайней мере на уровне духа. Европа же с каждым кризисом меняется и сама по себе, и по отношению к миру. Затронуты не только ее сердце, но разум и душа. Военные разрушения оставляют неизгладимые следы. Америка же всегда благополучна и безмятежна. Мы, как и прежде, собираем большие урожаи, делаем новые и лучшие машины, а также детишек. Иногда и у нас бывает нехватка чего-нибудь, но это случается исключительно от жадности и плохого хозяйствования. В то время как мы только и делаем, что несем миру демократию, наша собственная жесткая кастовая система остается нетронутой*. Ничего с верха не просачивается вниз и — наоборот. Сто сорок миллионов американцев продолжают жить, как и прежде, в смирительных рубашках, очень удобных смирительных рубашках, — возможно, из-за умело навязанной иллюзии, что они пользуются свободой слова, свободой прессы, свободой торговли и свободой дышать воздухом.
* В одной из газет Детройта недавно была опубликована статья под таким заголовком: «Американские негры обращаются за помощью в ООН». Вот начало статьи: «Требуя „полной свободы и абсолютного равенства“, Национальный Негритянский Конгресс сегодня (2 июня 1946 года) обратился в Организацию Объединенных Наций с просьбой помочь добиться „освобождения от угнетения“ тринадцати миллионам представителей черной расы в США». — Примеч. авт.
В другом разделе упомянутой газеты цитируют генерала Эйзенхауэра, который знает, что говорит: «Война не только разрушительна, она не несет с собой никаких положительных результатов». Это обычный способ военного чина побудить нас к тому, чтобы мы всегда были готовы... К чему? Да к новой войне — если понадобится. А слышал кто-нибудь о войне, которая была бы не вовремя? Положите конец войне, но не прекращайте ни на минуту работать над новым и еще более разрушительным орудием уничтожения! Вот ход мысли военных.
В Америке столько же шансов на успех революции, сколько и на объявление буддизма государственной религией. С момента подписания Декларации независимости мы спим и видим, что стали свободным народом. Мы и сейчас спим, но сон постепенно превратился в кошмар. То, к чему стремились отчаявшиеся души в поисках свободы, стало тюрьмой. Нация, которая не делает попыток приспособиться к новым временам, обречена. Нация, стремящаяся остаться навсегда прежней, перестает существовать. Даже перспектива высадиться на мертвую планету вдохновляет больше, чем встречи с соотечественниками на нашей Земле. Нам неинтересно спасать мир, нам даже неинтересно спасать себя, мы заинтересованы в том, чтобы покинуть нашу планету. Мы цинично эксплуатировали наши недра, пока они не истощились. Наш взгляд устремлен ни вперед, ни назад, а в пространство, находящееся за пределами нашей планеты, в холодные просторы космоса.
