Такой театр, как Хэджроу, обслуживает большой регион. На его спектакли приезжают люди из Нью-Йорка и более отдаленных районов. И все же нельзя сказать, что это повсеместно известный коллектив. Не сомневаюсь, что миллионы американцев никогда не слышали о нем, хотя у нас газет, радиостанций, телефонов и любителей саморекламы больше, чем в любой другой стране. Похоже, с развитием средств массовой информации последней становится все меньше. Происходящее на Бродвее тут же разносится по всему свету. То же самое можно сказать и про Голливуд, и про радиоболтовню. А вот про работу серьезного театрального коллектива, который более двадцати лет ставит замечательные пьесы, почти ничего не известно.
Время от времени театр Хэджроу привозит спектакли в Нью-Йорк, где те проходят серьезную проверку. Не думаю, что эти гастроли сопровождаются большим успехом. Изощренная столичная публика воспитана ориентированными на показной блеск бродвейскими продюсерами. За ту непомерную цену, которую театрал платит за билет, он ждет, что ему покажут увлекательное зрелище с известными актерами, шикарными декорациями и захватывающей интригой. Иногда, правда, космополит получает возможность увидеть спектакль какой-нибудь известной иностранной труппы, но как часто и в какой пропорции по отношению к той драме, которой его пичкают изо дня в день? И какой результат от этих зарубежных набегов, от этих вливаний свежей крови? Разве у нас плодятся, как грибы после дождя, репертуарные театры? Разве в Чикаго, Бостоне, Сан-Франциско, Новом Орлеане возникает и развивается отечественная драматургия, национальные таланты? Застрянь я случайно на денек в Детройте, Кливленде, Де-Мойне, Талсе, Литтл-Роке, Портленде, Бьютте, Джерси-Сити, Гаррисберге, Вашингтоне, Мемфисе, Атланте (можно назвать еще несколько больших городов), неужели вы думаете, что я могу попросить служащего гостиницы позвонить и заказать мне билет на какой-нибудь хороший спектакль по пьесе европейского или американского драматурга, старого или современного? Один шанс на миллион. Если очень повезет, можно попасть на «Ирландскую розу Эйби».
Это не преувеличение, а вполне реальная ситуация. Я бывал в большинстве этих городов и оказывался именно в таком положении. Всю жизнь я испытываю голод по хорошему театру. Я знаю, что может предложить Нью-Йорк: на этом меню я вскормлен. Окажись я там завтра, не сомневаюсь, что меньше чем за неделю пересмотрю все хорошие спектакли.
* * *
В добрые старые времена я любил ходить в «Провинстаун-тиэтр» и «Нейборхуд-плейхауз» на Гранд-стрит. В те дни я получал большое удовольствие и от спектаклей театра «Гилд». Театр тогда был живым. Во всяком случае, оставалась какая-то надежда. По всей стране множились труппы самых разных театральных направлений. Возможно, и в Европе был больший интерес к театру, чем в наши дни.
Ответственность за столь резкое изменение ситуации принято возлагать на кино и радио. Может быть. Но не обязательно. Во всяком случае, сейчас такое утверждение уже не является правдой. Как вид искусства театр более необходим человеку, чем кино или радио. Это далеко не устаревший способ человеческого самовыражения, как, например, опера. Театр будет существовать до тех пор, пока в нашей жизни присутствует драма. А ее нигде не выразишь с такой силой, как на сцене. Кино не создает актеров, оно их убивает. Ни один хороший киноартист не удовлетворен теми художественными требованиями, какие предъявляет к нему экран. Актерам смертельно надоели их роли и строгие ограничения, накладываемые непостоянными режиссерами и продюсерами. А больше всего наскучила обожествляющая их публика. Они и сами себе надоели, потому что не получают удовлетворения, не ощущая себя ни полноценными артистами, ни людьми, ведущими нормальную жизнь.
Контраст между жизнью в Мойлане и жизнью на Бродвее или в Голливуде говорит сам за себя. В первом случае перед нами картина творческого семейного содружества, во втором — картина погибших душ, поклоняющихся доллару. Коллектив Хэджроу отчаянно беден и отчаянно искренен. Их поддерживает только общее стремление жить театром. Все, что задумывается, они осуществляют с верой и страстью. А можно ли говорить о вере и страсти в связи с Бродвеем или Голливудом? Мистер Мерседес-Сильверблед- Помпадур держит предположительно руку на пульсе публики. Малейшие колебания тут же фиксируются кассовой выручкой. Когда его склеротическое величество подает сигнал, целая армия специалистов приступает к работе. Деньги льются рекой. Во всех уголках земного шара вербуются таланты. Возможно, потребуется вырубить леса на Юкатане или в Малайе. Телефонная связь между Лабрадором и Патагонией накалена до предела. Любая банальность, изрекаемая нашим царьком, обсасывается ежедневной прессой с таким восторгом, будто смазана медом или патокой. Весь мир, сгорая от любопытства, ожидает появления на экране новой великой картины, которая продемонстрирует в очередной раз поразительные таланты все тех же известных гомиков, до такой степени надоевших, что, увидев их имена на афишах, содрогаешься от ужаса. «Великая» картина будет, без сомнения, поставлена по сценарию безвестного писаки, чей остроумный рассказик, напечатанный в «Сатердей ивнинг пост», произвел настоящую сенсацию. Или он напечатан в «Кольере»? На фильм будут эпохальные отклики: ведь этого захочет мистер Мерседес-Сильверблед-Помпадур, или его шурин, или какой-нибудь пьяница за покером. А на самом деле получится вчерашнее дерьмо в целлофановой упаковке с наклейкой «Колоссально». И, по правде говоря, это будет действительно «колоссально» мерзко, «колоссально» тошнотворно, «колоссально» скучно. Фильм будет настолько колоссально колоссальным, что даже вакуум покажется переполненным местом.
* * *
В общем зале, где проходит жизнь актеров театра Хэджроу, у меня появилось удивительное ощущение причастности к семейному кругу. В обстановке было нечто библейское. Такое чувство обычно рождается там, где собирается несколько человек, относящихся сердечно и преданно друг к другу. Простой человек понимает это быстрее, чем интеллектуал. В этом есть смысл, это имеет значение. Что-то передается именно тебе, одному тебе. Тут нет желания потрясти мир. Главное — пьеса, а не сенсация, которую она может вызвать. Пьеса родилась давно, очень давно. Можно сказать, что она идет постоянно — в костюмах или без, со световыми эффектами или без оных. Местом действия может быть лоно семьи или безлюдье. Пьеса должна говорить о жизни сердца и о переменах, которые в нем происходят.
Джаспер Дитер — человек, который живет сердцем. На его репетициях весь зал становится одним бьющимся сердцем. Я говорил, что в моем присутствии он не провозглашал никаких теорий. Это правда. Он не вынашивает мысли, он облекает в театральную форму свои порывы. И меняется по мере обстоятельств. Эти изменения происходят не из-за практической целесообразности или выгоды, а из-за подчинения ритму самой жизни. Это человек «тысячи хваток», как однажды сказали об Эрле Кэддоке. Хороший образ. Он подразумевает пластичность, гибкость, проворство. Дитер всегда знает, когда и где говорить твердо, когда и где уступить и как вырваться из мертвой хватки. Чтобы добиться цели, ему не нужно пускать в ход связи, а достаточно изменить тембр или интонацию голоса.
Мы привыкли считать, что для хорошей постановки необходимы большие материальные затраты. На самом деле спектакль может идти на голых досках. Единственное, что по-настоящему необходимо, — это иметь единомышленников. Такой коллектив не собирается по принуждению, а возникает сам собой по естественной человеческой потребности. Сотрудничество существует и в животном мире, на что указал еще Кропоткин во «Взаимной помощи». Люди, как и различные силы и вещи, действуют только сообща, в одном ритме со своим окружением. Полностью изолированное существование немыслимо. Полная обособленность возможна только в уме.
