Интимность представления породила во мне иллюзию сопричастности — более того, иллюзию присутствия в самом центре действия, словно я был предметом обстановки, одним из актеров или самим текстом. Когда актер покидал сцену, он продолжал оставаться в поле зрения — просто стоял в углу, иногда потягиваясь и разминая шею или плечи. Все это согласовывалось с тем, что происходило в середине комнаты, и скорее помогало действию, чем мешало. Иногда какой-нибудь актер резко обрывал реплику и просил разрешения произнести ее еще раз. Такие моменты были самыми волнующими; каждый сочувствовал ему — и зрители, и товарищи по сцене, все хотели бы помочь тому, кто искал точную позу, нужную интонацию или жест. Дитер был особенно великолепен, когда прерывал действие. Создавалось впечатление, что он музыкальный инструмент, который умеет самонастраиваться, а если возникнет необходимость, может играть и на одной струне.
Спустя несколько недель, вернувшись в Мойлан, чтобы провести несколько дней с труппой, я имел удовольствие наблюдать за работой Дитера с небольшого расстояния. Одной из поразивших меня вещей была та спокойная манера, с какой он руководит коллективом. Он не завоевывает лидерство — он просто олицетворяет его. Долгие годы самодисциплины сделали его свободным и независимым. Он не предпринимает никаких видимых попыток распространить эту дисциплину на остальных членов труппы. Казалось, он вообще ни от кого ничего не требует: одного его присутствия и подаваемого примера достаточно, чтобы актеры выкладывались до конца, В нем нет никакого высокомерия, никакого отчуждения или желания встать в позу критика, руководителя или режиссера. Он держится со всеми как равный — как ученик и труженик, как искатель и экспериментатор, но самое главное — как человек, бесконечно преданный театру. Несмотря на все свои знания и опыт, он никогда не скучает и не устает на репетициях. Каждый раз он демонстрирует все тот же энтузиазм, все тот же интерес, словно то его первая репетиция. Кроме того, похоже, он знает лучше других, как надо расслабляться. Он легко сохраняет самообладание. У него есть терпение, бесконечное терпение. И терпимость, и выдержка.
* * *
Скромность и уверенность живут в Дитере бок о бок. Это сочетание вызывает уважение. Он, Джаспер Дитер, — великий учитель, один из тех, кто учит, но не поучает. Он вызывает безусловное доверие. В нем нет ничего дурного или сомнительного. Как все великие учителя, он верит, что знание и опыт должны проверяться на прочность. У него не возникает необходимости идти на компромисс: ведь он настолько целен, что преодолеть гравитационное поле его целостности просто невозможно. Он монолитен, как атом или звезда.
Его знание театра — живая истина. Он претворяет эту истину в жизнь не просто для того, чтобы ее продемонстрировать, а для того, чтобы поделиться ею. Его интересует не театр сам по себе, а жизнь, проявляющая себя в драме. Обратить мысль в действие, сделать каждый жест, каждое движение красноречивым — вот смысл и назначение драмы. Такая труппа, что сложилась в Хэджроу-тиэтр, чья каждодневная жизнь вращается вокруг этого принципа, постоянно совершает обряд очищения. Зеркально отражать жизнь — одно, а передавать ее истинное значение — совсем другое. Какой бы великолепной ни была постановка, если пьеса не прожита вначале в душах актеров, передать одушевляющую ее истину не удастся. Именно эту сокрытую суть вещей Дитер и его товарищи пытаются обнаружить во всем, что делают. Я не хочу представить дело так, что Дитер сознательно формулирует такой подход — напротив, во время пребывания в Мойлане я никогда не слышал, чтобы он излагал свои теории относительно жизни и театра. Я вообще не могу считать его теоретиком. Он весь — огонь и интуиция, человек, который все проверяет на самом себе.
Никогда не забуду свое первое впечатление от него. Он стоял в фойе театра, прислонившись к большому столу. Я еще тогда подумал: вот истинно несуетливый человек. Человек, прошедший огонь и воду. Довольно высокий, худощавый, небрежно одетый. Человек, возвышающийся над всеми. Отдающий себя целиком и тем не менее никогда не остающийся исчерпанным. Ни хитрости, ни притворства, ни наигрыша. Открытый, честный, искренний. Его прекрасные карие глаза излучают обволакивающий тебя магнетизм. Рядом с ним все казались какими-то ненатуральными — актерами. А он, первоклассный актер, был абсолютно естествен. Живое, теплое, непосредственное существование, всегда определяемое естественным жизненным началом. Прекрасно уравновешенная жизнеспособность — может быть, так будет яснее. Готов к бесконечным перерождениям — мгновенным, как вспышки молний. Всегда к вашим услугам, потому что может изобразить все. Атлет духа.
Глядя на тех, кто его окружает, переводя взгляд с одного на другого, не можешь отделаться от ощущения их вялости, лени, скованности — по контрасту с ним. Дитер же постоянно исполняет некий неистовый внутренний танец; его движения всегда в одном ритме с внешними обстоятельствами. Он так быстр и проворен, так великолепно рассчитывает время и темп, что ответ приходит прежде, чем вы сформулируете вопрос. Исключительно чуток, исключительно бдителен — так ангел парит в воздухе, всегда начеку, чтобы подхватить освободившуюся от бренной оболочки душу. С ним нет необходимости задавать вопросы и получать ответы, не нужны ни теории, ни принципы. Вместо спора или дискуссии тебе просто дают крылья. И тебе тогда кажется, что даже покойник может быть быстрым, уверенным и жизнерадостным.
От такого человека никто не требует ни доказательств, ни объяснений. Форма его самовыражения настолько чудесна, что веришь безоговорочно. Он убеждает без слов: самый трудный путь — самый легкий. Норма — совершенство. Все остальное изгоняется прочь. Что ты хочешь сделать? Так делай! И делай сейчас!
* * *
Если бросить взгляд на репертуар театра Хэджроу, со дня его основания в 1923 году, нельзя не поразиться разнообразию драматургического улова. Больше всего представлен Джордж Бернард Шоу, за ним следуют О’Нил, Шекспир, Ибсен, Сьюзен Гласпелл. Несколько раз ставились Л. Андреев и О’Кейси. В 1930 году труппа осуществила постановку неувядаемого шедевра ирландского театра — «Добрый молодец, гордость Запада». В 1934-м поставила переложение для сцены книги «Уайнбург, Огайо» Шервуда Андерсона, а на следующий год — инсценировку «Американской трагедии», сделанную Пискатором. Стоит упомянуть еще несколько названий — среди них «Желтая куртка», «Десять вечеров в баре», «Старая ферма», «Любовь и география» (Бьернсона).
Ознакомившись с этим репертуаром, понимаешь, как сильно деградировал наш американский театр с 1923 года. Теперь только в «Литл-тиэтр» есть шанс получить ту подпитку, которую может дать только драматический театр. За год или два до начала Первой мировой войны я слышал лекцию Эммы Голдман о европейской драме, прочитанную ею в Сан-Диего. Я много писал о том, каким важным событием стала для меня эта лекция. Она познакомила американскую публику с произведениями драматургов, имен которых я по большей части не знал. Лет через десять после окончания войны некоторые из этих европейских пьес можно было увидеть на нашей сцене. Затем наступило затишье, а вскоре интерес к театру угас. В наши дни американский театр переживает глубокий кризис. Конечно, в стране существуют там и сям небольшие труппы, но их явно недостаточно. Более того, их влияние на широкую публику ничтожно. Разве есть возможность у человека, живущего в таком необъятном и малонаселенном регионе, как Дальний Запад, посмотреть тот спектакль, какой он хочет, или вообще какой-нибудь? Если ты хочешь насладиться театральным зрелищем, нужно иметь собственный самолет и быть готовым пролететь тысячу или даже более миль. Трудно объяснить, почему город с десятитысячным населением не может содержать одну хорошую театральную труппу. А часто даже города с пятидесятитысячным населением не могут похвастаться собственными театрами!
