Помнится, в детстве мне часто давали кусок хлеба домашней выпечки, намазанный маслом и посыпанный сахаром. Славные денечки! Schmechtgut, nichtwahr? Yah! Sehr gut. Wunderbar. Ausgezeichnet*. Уплетая такой бутерброд, я сидел где-нибудь в укромном месте и читал «Пиноккио», или «Алису в Зазеркалье», или «Сказки» Ганса Христиана Андерсена, или «Сердце мальчика». В то время у матерей было время, чтобы замесить и испечь хлеб своими руками и успеть сделать еще тысячу дел, которые материнство возлагает на женщину. Сегодня у женщин ни на что нет времени, и вряд ли хоть одна мать в нашей проклятой стране знает, как выпекается хлеб. Теперь женщины встают рано и спешат в контору или на фабрику. Там они торчат весь день, не делая ничего путного, и это называется зарабатывать на жизнь. «Зарабатывать на жизнь» не имеет ничего общего с жизнью. Это прямой путь к могиле — без остановок и трансферов. Движение в одном направлении с заходом на кухню, где вечно холодная плита. Теперь ребенок всякий раз появляется на свет случайно — в результате брака в резиновом изделии, чрезмерного количества алкоголя или просто по небрежности. А уж если ребенок появился — его надо кормить. Но разве пекут хлеб для «случайности»? И грудью кормить не обязательно: ведь коровы ежечасно трудятся для американских молочных компаний.
* Вкусно, малыш? Да! Очень вкусно. Чудесно. Превосходно (нем.).
Ежедневно увеличивается число идиотов, эпилептиков и шизофреников. В результате все той же «случайности». В Америке ничего не планируется, кроме разных усовершенствований. И все они касаются машин. Когда их количество достигает критического уровня, развязывается война. Вот тогда машины по-настоящему царят. Война для них — настоящий праздник. Люди в это время значат еще меньше обычного. Машины обслуживаются на славу. Пищевые продукты становятся синтетическими, а синтетика — тем, что заставляет вращаться наш мир. Важнее иметь хорошее рулевое колесо, чем хороший живот. В прежние времена армия ползла вперед на животах, а теперь она передвигается в танках, многомощных спитфайерах или налетающих крепостях. А гражданские люди вообще не двигаются. Они тихо чахнут, и благодаря им богатеют страховые компании.
А вот хлеб... Давайте не будем забывать, что мы хотим хлеба и еще детей, но не тех, что получаются в результате «случайности» из-за брака резинового изделия или злоупотребления самогоном. Как же его получить? Я — о хлебе. Надо положить в машину разводной гаечный ключ. Надо попятиться назад на четвереньках, как жирафы со сломанными шеями. И молиться о жизни сейчас, а не когда-нибудь в будущем. Жить по-настоящему свободно, а не устанавливать четыре, пять или шесть «свобод» после того, как уничтожили и уморили голодом двадцать или тридцать миллионов. Начните с сегодняшнего дня выпекать собственный хлеб. Для этого вам потребуется печь. Та, что топится дровами или углем. Не газовая плита. И не электрическая. Не выгоняйте мух из комнаты. Закатайте рукава и начинайте месить тесто. Облизывайте пальцы. И не расстраивайтесь, если вас уволят. Ешьте свой хлеб, и тогда, возможно, вы не захотите работать в конторе или на фабрике. Жизнь начинается с хлеба. И с молитвы. С благодарственной молитвы, а не с той, в которой клянчат разные блага. Не поклоняйтесь бомбам, а возносите хвалу Богу за посылаемые Им блага — воздух, воду, солнце, луну. Богу угодно, чтобы вы радовались хлебу жизни. Он не хочет, чтобы вы весь день гнули спину на работе, которая вызывает у вас отвращение, чтобы иметь возможность купить в магазине завернутый в целлофан хлеб. Наряду с воздухом, солнцем и водой Бог ниспослал нам микробов, которые нападают на то, в чем уже есть червоточина. В человеке изначально заложена порча, которая распространяется по всему его телу — вот почему он становится легкой добычей для микробов. По этой же причине он терпеть не может того, что ему по-настоящему полезно.
Еще до коммунизма существовала общность людей, а до этого был Бог, и Бог сказал: «Да будет свет!» — и стал свет.
Так продолжалось целую вечность, а потом наступило время науки, и на землю опустилась тьма. Теперь можно доказать что угодно, даже если это идет наперекор природе, и мы вместо того, чтобы летать на своих крыльях или сидя на спинах гигантских птиц, производим металлические и пластиковые конструкции, которые оставляют за собой хаос и разрушения. Мы бросаем кости собакам и едим собак вместо костей. Ничто не делается для того, чтобы наладить выделение молока из молочных желез. Только матери и кормилицы дают молоко, хотя путем экспериментирования можно со временем добиться, чтобы молоко выделялось у каждого, разрешив таким образом навсегда продовольственную проблему. Нам не пришлось бы даже садиться, чтобы поесть — иногда, правда, может понадобиться стремянка, вот и все. Разве это так уж невероятно? Есть же у муравьев свои дойные коровы — как они этого добились? Только подумайте, насколько меньше пришлось бы трудиться, если начать питаться человеческим молоком, этой универсальной пищей, манной, падающей с небес, а на десерт — нектаром и амброзией. А как благодарны были бы нам за это животные. Все, что нам, людям и животным, потребуется, — это огромное пастбище. И никаких больше молочных компаний, никаких бутылок, тарелок, ножей и вилок, ложек, кастрюлек, сковородок и плит. Разрешение продовольственной проблемы приведет к пересмотру всей экономической и социальной системы; изменятся наши нравы, исчезнут религии, обесценятся деньги. При таком положении дел трудно представить, что может послужить причиной новой войны — хотя всегда что-то можно отыскать.
Поверьте на слово, что кроме как в кварталах, где живут иностранцы, хорошего хлеба не найти. Каждая диаспора предлагает нам свой вкусный хлеб — даже скандинавы. (Исключение составляют англичане, но мы не воспринимаем их как настоящих иностранцев — не знаю уж почему, ведь на самом деле они даже дальше от нас, чем поляки или латыши.) В еврейском ресторане обычно подают корзинку с хлебом разных сортов — на выбор. В американском же, что бы вы ни просили — ржаной хлеб, хлеб из цельного зерна или еще какой-нибудь, — вам все равно подадут коварный, вредный и невкусный белый хлеб. Если вы все же потребуете ржаной, вам, возможно, принесут пшеничный. Если вы потребуете пшеничный, вам скорее всего подадут его, но грубого помола. Иногда по чистой случайности можно приобрести ореховый хлеб. Хлеб с изюмом — это всего лишь приманка, чтобы заставить вас купить обманным путем несъедобный и вредный для желудка белый хлеб. Когда вас раздирают сомнения, идите в еврейский ресторан или в еврейскую кулинарию и съешьте у стойки сандвич из ржаного хлеба со свежим маслом, копченой говядиной и соленым огурцом. В еврейском сандвиче больше полезных веществ, чем в блюде за восемьдесят пять центов в обычном американском ресторане. А запив сандвич стаканом воды, вы пойдете дальше, прекрасно себя чувствуя. Только не садитесь за столик и не ешьте никаких дежурных блюд: евреи — неважные повара, несмотря на свою глубокую озабоченность вопросами питания, граничащую с неврозом. Однако любопытен тот факт, что желание выжить заставило евреев с особой серьезностью относиться к сохранению рецепта хлеба. Еще любопытнее то, что они так же подвержены болезням, как и прочие нации — и даже больше других, если судить по личному наблюдению. Они болеют не только всеми физическими болезнями, какие только существуют у других белых, но и всеми психическими и нервными болезнями. Часто у них бывает несколько болезней сразу, и тогда они с еще большим тщанием и волнением следят за тем, что едят. Интерес к пище они теряют, только занявшись революционной деятельностью. Что касается настоящего американца, то он, будучи напрочь лишен революционных амбиций, уже рождается без всякого интереса к хорошей пище. Белый американец съест такое, отчего с презрением отвернется индеец. Американцы могут есть помои, если в них добавить кетчуп, горчицу, соус чили, приправу «табаско», кайеннский перец или любой другой продукт, который уничтожает изначальный вкус блюда. С другой стороны, американцы редко заправляют салат оливковым маслом, которое французы избегают добавлять по той причине, что оно обладает сильным специфическим вкусом. Трудно представить себе что-нибудь более безвкусное и неаппетитное, чем американский салат. В лучшем случае он напоминает блевотину. Такой салат — просто посмешище: от него отвернется даже канарейка. Обратите внимание, что это месиво обычно подают перед основной едой вместе с кофе, который полностью остывает к тому времени, когда приходит время его пить. Как только ты садишься за столик обычного американского ресторана и берешь в руки меню, официантка спрашивает, что ты будешь пить. (Если случайно сказать «какао», вся кухня придет в расстройство.) На этот вопрос я отвечаю встречным: «Есть у вас какой-нибудь хлеб, кроме обычного белого?» Если официантка не ограничивается кратким «нет», ответ может быть следующим: «У нас еще есть хлеб из отрубей» или «У нас есть пшеничный хлеб грубого помола». На это я бормочу себе под нос: «Можешь засунуть его себе в задницу». «Что вы сказали?» — переспрашивает она, и тогда я говорю громче: «Нет ли у вас, случайно, черного хлеба?» И, не дожидаясь, пока она ответит «нет», поясняю довольно подробно, что я имею в виду не обычный ржаной хлеб, который у нас не лучше белого хлеба с отрубями или грубого помола, а тот вкуснейший мягкий дрожжевой хлеб, который пекут русские и евреи. При упоминании этих двух не внушающих доверия национальностей на лице официантки появляется презрительная усмешка. Она насмешливо заявляет: ей очень жаль, но такого черного хлеба у них нет, да и никакого другого тоже. Не успевает она закончить фразу, как я осведомляюсь о фруктах. Какие фрукты у них есть, свежие фрукты? — заранее зная, что ничего-то у них нет. В девяти случаях из десяти я получаю ответ: «У нас есть яблочный пирог и пирог с персиковым джемом». («Засунь его себе в задницу!») «Что вы сказали?» — спрашивает она. «Я говорю: фрукты... ну те, что растут на деревьях... яблоки, груши, бананы, сливы, апельсины... на них еще есть кожура, которую мы счищаем». Лицо официантки просветляется, и она торопится заявить: «Ну, конечно, у нас есть яблочный сок!» («Провались ты с ним вместе».) «Простите?» Я обвожу взглядом зал, внимательно осматривая полки, стойку, подносы. Наконец мой взгляд останавливается на искусственных фруктах, и я радостно восклицаю: «Вот такие, только настоящие!»
