Из сырой цифири, на которой он общается с древними людьми этого мира, сидя за доисторическим столом, возникает новый язык, который пробивается сквозь мертвый сегодняшний язык, будто радиоволны сквозь ураган. В этой длине волны магии не больше, чем волшебства в утробе. Люди одиноки и лишены общения друг с другом, потому что все их измышления говорят только о смерти. Смерть — это автомат, управляющий миром действий. Смерть молчалива, поскольку не имеет уст. Смерть никогда ничего не выражала.
Смерть тоже прекрасна — после жизни. Только тот, кто подобно мне открыл рот и произнес, только тот, кто сказал: «Да, да, да» и вновь «Да!» может распахнуть свои объятия смерти и не знать страха. Смерть как награда, да! Смерть как результат свершения, да! Смерть как венец и защита, да! Но не смерть от века, изолирующая людей, заставляющая их чувствовать горечь, страх и одиночество, придающая им бесполезную энергию, наполняющая их волей, которая может кричать только одно: «Нет!» Первое слово, которое человек питает, познав самого себя, свой ритм, который есть ритм жизни — это слово «Да!» Все, что он пишет после — это «Да, да, да» — «Да», повторенное тысячу миллионов раз. И нет такого динамо, неважно, каких размеров — пусть хоть динамо сотни миллионов мертвых душ — которое способно противостоять одному человеку, говорящему «Да!»
Была война, и люди попали в мясорубку: миллион, два миллиона, пять миллионов, десять миллионов, двадцать миллионов, наконец, сто миллионов, потом миллиард, все — мужчины, женщины, дети — полегли до последнего. «Нет! — кричали они, — нет, они не пройдут!»
И все же каждый проходил; каждый проходил свободно, и неважно, что он кричал: «да» или «нет». И в самый разгар этого триумфального проявления осмоса, разрушающего духовное, я сидел, водрузив ноги на большую столешницу, пытаясь снестись с Зевсом, отцом Атланта, и с его потерянным потомством, не ведая, что Аполлинер умер за день до перемирия в военном госпитале, не ведая, что в своих «новых сочинениях» он написал эти незабываемые строки:
Снисходительны будьте, когда захотите сравнить
{110}
Нас, стремящихся всюду найти неизвестность,
С теми, кто был идеалом порядка.
Мы не ваши враги, нет!
Мы хотим исследовать край необъятный и полный загадок,
Где цветущая тайна откроется тем, кто захочет ею владеть.
Не ведая, что в этом же стихотворении он написал еще:
Снисхождение к нам! Мы ведем постоянно сраженье
На границах грядущего и беспредельного. О, снисхожденье
К нашим слабостям, нашим ошибкам, грехам!
[12]
Я не ведал того, что о ту пору жили люди со странными именами: Блез Сандрар,
{111} Жак Ваше, Луи Арагон, Тристан Тцара, Рене Кревель, Анри де Монтерлан, Андре Бретон, Макс Эрнст, Георг Гросс; не ведал того, что 14 июля 1916 года на Сааль Вааге, в Цюрихе, был провозглашен первый манифест дадаистов — «манифест господина Антипирина»
{112} — и что в этом необычном документе было написано: «Дада — это жизнь без домашних тапочек и параллелей… суровая необходимость без дисциплины и морали, и мы плюем на человечество». Не ведал того, что Манифест Дада 1918 года
{113} содержал такие строки: «Я пишу манифест, и я ничего не хочу, тем не менее я говорю об определенных вещах, я против манифестов в принципе, так же, как и против принципов… Я пишу этот манифест, чтобы показать, как можно совместить противоположные действия в едином свежем дыхании; я против действия; я за непрерывное противоречие, и еще за подтверждение, я ни за, ни против, я ничего не разъясняю, потому что ненавижу здравый смысл… Существует литература, которая не доходит до ненасытной массы. Работа творца возникает из-за действительной потребности автора и предназначена для него самого. Сознание высшего эготизма, где меркнут звезды… Каждая страница должна разражаться глубокой серьезностью и весомостью, смерчем, головокружением, новизной, вечным, захватывающей мистификацией, восторгом по отношению к принципам или же искусством полиграфии. По одну сторону — хромоногий убегающий мир, обрученный с колоколами инфернальных гамм, по другую сторону — новые существа…»
Тридцатью двумя годами позже я все еще говорю: Да! Да, господин Антипирин! Да, господин Тристан Тцара! Да, господин Макс Эрнст Гебурт! Да! Господин Рене Кревель, ныне вы мертвы, покончив жизнь самоубийством, да, мир сошел с ума, вы были правы. Да, господин Блез Сандрар, вы были правы, убийственно правы. Не в день ли перемирия вы выпустили вашу небольшую книжку — J'ai tue?
[13]
Да, «человечество, храни моих друзей…» Да, Жак Ваше, совершенно верно — «Искусство должно быть в чем-то смешным и немного скучным». Да, мой дорогой покойный Ваше, как вы были правы, и как забавно, и как скучно, и как трогательно, и как нежно и правдиво: «Символам присуще быть символичными». Повторите это из иного мира! Есть у вас там мегафон? Нашли ли вы все те руки и ноги, что были оторваны на поле боя? Сумели ли вы приставить их на прежнее место? Помните ли вы встречу с Андре Бретоном в Нанте в 1916 году? Празднуете ли вы вместе день рождения истерии? Говорил ли он вам, Бретон, что существует только чудесное и ничего, кроме чудесного, и что чудесное всегда является чудом, а разве не чудо — слышать это вновь, несмотря на то, что ваши уши уже не могут слышать? Мне хочется, прежде чем двигаться дальше, привести здесь ваш скромный портрет работы Эмиля Бувье — специально для моих бруклинских друзей, которые не признали меня тогда, но, может быть, узнают сейчас:
«…он был не совсем сумасшедшим и при случае мог объяснить свое поведение. Тем не менее, его действия были столь же несообразными, что и самые эксцентричные выходки Жарри.
{114} Например, сразу же по выходе из госпиталя он нанялся портовым грузчиком и проводил свои дни, разгружая угольные баржи на Луаре. С другой стороны, по вечерам он посещал кинематограф и кафе, разодетый по последней моде. Гардероб его был весьма разнообразен. Мало того, во время войны он иногда появлялся то в форме лейтенанта гусар, то в форме английского офицера, то в костюме авиатора или военврача. В гражданской жизни он, нимало не думая о том, что Бретон представляется Андре Сальмоном,
{115} свободно, спокойно и легко, без всякого тщеславия приписал себе великолепные титулы и подвиги. Он никогда не говорил „доброе утро“, „добрый вечер“ или „до свидания“, не обращал внимания на письма, кроме писем от матери, если приходилось просить у нее деньги. День ото дня он переставал узнавать своих лучших друзей…»
Ребята, узнаете меня? Это же бруклинский парень, общающийся с красноволосыми альбиносами региона Зуни.
{116} Готовящийся написать, водрузив ноги на стол, «сильные вещи, работы, непостижимые вовеки», как обещали мои покойные товарищи. Эти «сильные вещи» — узнали бы вы их, если бы увидели? Вам известно, что из миллионов смертей ни одна не была необходимой, чтобы написать «сильные вещи»? Новые существа, да! Мы до сих пор нуждаемся в новых существах. Мы можем обойтись без телефона, без автомобиля, без высококлассных бомбардировщиков — но нам не обойтись без новых существ. Если Атлантида ушла в море, если Сфинкс и пирамиды остаются вечной загадкой, то это потому, что не рождаются новые существа. Стоп-машина! Полный назад! Назад, в 1914 год, к кайзеру, восседающему на коне. Задержите его на минуту сидящим в седле и сжимающим высохшей рукой поводья. Взгляните на его усы! Какое превосходство в его гордости и высокомерии! Взгляните, в каком строгом порядке выстроилось перед ним пушечное мясо, готовое подчиниться первому слову, пасть, распустить кишки, сгореть в негашеной извести. Задержитесь на минутку и взгляните в другую сторону: защитники нашей великой и славной цивилизации, люди, которые хотят воевать, чтобы покончить с войной. Поменяйте у них одежду, поменяйте форму, поменяйте лошадей, поменяйте флаги, поменяйте территорию. Боже, да не кайзер ли это на белом коне? А это кто — ужасные немцы? А это Большая Берта? — Да, вижу — она, вероятно, нацелена на Нотр-Дам? Да, ребята, человечество всегда шагает впереди… А что сильные вещи, о которых мы вели речь? Где эти сильные вещи? Вызовите Западный Союз да пошлите быстрого на ноги курьера, не калеку или старца восьмидесяти лет, а молодого! Попросите его найти и доставить самую сильную вещь. Она нам так нужна. У нас уж готов с иголочки музей, чтобы поместить эту вещь в целлофан, и десятичная система Дьюи,
{117} чтобы ее зарегистрировать. Нам надо только имя автора. Даже если у него нет имени, даже если это анонимная работа, мы не будем против. Даже если она содержит малую толику иприта, мы не станем возражать. Доставь ее живой или мертвый — тому, кто ее принесет, награда в двадцать пять тысяч долларов.
