— Как вы можете такое говорить? — Голос его почти поднялся до крика.
— Потому что она никуда не годится.
Эссен посмотрел на меня как на сумасшедшего. У него, казалось, пропал дар речи. Потом он выпалил:
— Миллер, вы ненормальный! Вы не способны написать плохую книгу. Это невозможно. Я слишком хорошо вас знаю.
— Вы знаете только часть меня, — сказал я. — Ведь вы никогда не видели другую сторону луны. Это и есть я. Terra incognita. Поверьте. Я еще начинающий писатель. Лет через десять, надеюсь, мне будет что вам показать.
— Но ведь вы не первый год пишете.
— Это ученичество. Разыгрывание гамм.
— Не надо шутить, — сказал Эссен. — Уж слишком вы скромный.
— Чего нет, того нет, — возразил я. — Вот тут ошибка. Закопченный эгоист — вот кто я есть. Но еще и реалист — по крайней мере во всем, что касается меня.
— Вы себя недооцениваете, — упорствовал Реб. — Хочу повторить вам ваши же слова: «Любите себя!»
— Ладно. Ваша взяла.
Эссен направился к двери. Внезапно у меня возникло желание облегчить душу.
— Подождите, — сказал я. — Мне тоже хочется поделиться с вами.
Эссен послушно вернулся к столу и выжидательно уставился на меня — точь-в-точь посыльный из моего бывшего агентства. Весь внимание. Почтительное внимание. Интересно, чего он от меня ждет?
— Когда вы вошли ко мне, я как раз находился в середине довольно пространного абзаца, — начал я. — Хотите послушать? — Наклонившись над машинкой, я вытащил страницу. На ней было одно из тех бредовых отступлений, в которых я сам с трудом разбирался. Мне хотелось знать реакцию человека со стороны — не Моны и не Папочки.
И я ее немедленно получил.
— Миллер! — завопил Эссен. — Миллер! Это же гениально! Так пишут только русские. Смысл до меня не доходит, но звучит как музыка.
— Вы правда так думаете? Не обманываете?
— Конечно, нет. Зачем вас обманывать?
— Отлично. Тогда продолжу и закончу абзац.
— И вся книга в таком духе?
— Нет, черт подери! В этом и загвоздка. Куски, которые мне нравятся, других не устраивают. По крайней мере издателей.
— К черту издателей! — решительно заявил Реб. — Если они не возьмут книгу, я издам ее на собственные деньги.
— Не рекомендую, — сказал я. — Вспомните мой совет — не швырять деньги на ветер.
— Да на такое дело я и последнего цента не пожалею. Я верю в вас, Миллер.
— И не думайте об этом, — сказал я. — Мы найдем лучший способ потратить ваши деньги.
— Для меня и этот хорош. Кстати, мои жена и дети возражать не будут. Они очень высокого мнения о вас. Вы для них близкий человек, еще один член семьи.
— Приятно слышать, Реб. Надеюсь, сумею оправдать ваше доверие. Так, значит — до завтра? Давайте чем-нибудь порадуем наших чернокожих друзей!
После его ухода я стал расхаживать по комнате взад и вперед, спокойно и сосредоточенно, иногда останавливаясь и бросая взгляд на одну из гравюр или цветную репродукцию (Джотто, делла Франческа, Уччелло, Босх, Брейгель, Карпаччо), затем снова возобновлял хождение, постепенно наполняясь творческой энергией, останавливался, устремлял взор в пространство, позволяя мысли свободно витать, задерживаясь где хочется, и от всего этого становился все более безмятежным, все более наполнялся величественной красотой прошлого, с удовольствием ощущая себя частью этого прошлого (и будущего тоже) и поздравляя себя с тем, что могу вести такое затворническое (утроба? гробница?) существование… Да, комната была действительно замечательной, и место дивным, и вся обстановка, которую мы с Моной любовно подбирали, хорошо отражала прелесть жизни души.
«Вы сидите здесь, размышляете, и в это время вы — властелин мира». Эта непосредственная реплика Реба засела у меня в мозгу, придав уверенность, и, поддавшись ее чарам, я действительно осознал, что это значит — быть властелином мира. Властелин! Это тот, кто воздает должное и высокому, и низменному, кто так разумен, чувствителен и так преисполнен любви, что ничто не ускользнет от его взгляда, от его внимания и сочувствия. Короче говоря, поэтический посредник. Не распоряжающийся миром, а обожествляющий его.
И вновь останавливаюсь перед Хокусаем — его изображением будней жизни. Почему великий мастер снизошел до того, что изобразил столь заурядные явления окружающего его мира? Чтобы подчеркнуть свое мастерство? Ничего подобного. Чтобы передать наполняющую его любовь к миру во всем многообразии, будь то бочарная клепка, травинка, бугристые мышцы борца, косой дождь, гребень волны, плавник рыбы… Короче говоря, все. Непосильная задача, если она не продиктована любовью.
Он сказал, что влюблен в восточное искусство. Когда я вспомнил эти слова Реба, перед моими глазами возникла Индия. Там, за гудящим многомиллионным человеческим роем, сохранились следы ушедшего мира, того, что вечно будет нас удивлять. Реб не заметил, а если и заметил, то ничем этого не проявил, висевшие на стенах цветные иллюстрации, вырезанные мной из книг по искусству: репродукции храмов, пещер и гротов Декана
, украшенных скульптурами, настенной живописью и фресками, отражающими потрясающие мифы и легенды народа, боготворящего форму и движение, страсть и развитие, мысль и самосознание. Один только взгляд на группу древних храмов, возросших на жаркой и плодородной индийской почве, дарит мне ощущение того, что я вижу самое мысль, стремящуюся освободиться; мысль, обретшую пластическую, конкретную форму в кирпиче или камне и оттого ставшую еще более значительной — будоражащую воображение и вызывающую благоговение.
Я много раз читал нижеследующие слова, но никогда не мог их запомнить. Сейчас я почувствовал острую потребность еще раз ощутить этот поток стремительных образов, величие пространных фраз, предложений, периодов. Их написал человек, открывший мне глаза на потрясающее искусство Индии, а именно: Эли Фор. Я снял с полки книгу, которую часто перелистывал, — второй том «Истории искусства» и отыскал место, начинающееся словами: «Для индийцев вся природа божественна… В их вере нет лжи…» Затем следовали строки, от которых, когда я их впервые прочитал, закружилась голова.
«В Индии некогда произошло следующее: люди, вследствие завоеваний чужеземцев, голода или миграции животных, тысячами устремились в новые места — на север или на юг. И там у берега моря, у подножия гор, они натолкнулись на высокую гранитную стену. И люди стали жить в каменных гротах, там они любили, трудились, рождались и умирали, а спустя три-четыре столетия пробились через гранит и вышли далеко по другую сторону гор. За собой они оставили полую, в разветвленных лабиринтах, гору; стены этих лабиринтов были украшены рельефами и скульптурами, а естественные или искусственные столбы они превратили в десять тысяч нагоняющих ужас или, напротив, радующих глаз статуй — бесчисленных и безымянных богов в обликах мужчины, женщины или животного. Иногда, встречая на своем пути непроходимую преграду, они выдалбливали в камне нишу и помещали туда небольшой черный камень.
