Элфенбейн говорил, еле поспевая за собственной мыслью. И пил только сельтерскую воду. Произнося слово «блаженство», он вдруг загорелся. Что такое блаженство? Долгий сон в фаллопиевых трубах? Или — Ганс без schrecklichkeit
? Дунай — всегда голубой, как в вальсе Штрауса? Да, признавал он, в Пятикнижии много всякой ерунды, но зато там есть логика. Книга Чисел тоже не фунт изюма! В ней есть теологический азарт. Что касается обрезания, то в нем смысла не больше, чем в нашинкованной капусте. Синагоги пропахли химикалиями и препаратами от тараканов. Амалекитяне были духовными тараканами своего времени, теперь их место заняли анабаптисты.
— Неудивительно, — воскликнул он зычно, отчего мы нервно вздрогнули, — что все находится в подвешенном состоянии! Прав был цадик, сказавший: «Удалившись от Него, ничего не видишь ясно».
Уф! Он еле перевел дух, но заканчивать речь не собирался, сделав еще один головокружительный прыжок на своем батуте. Ему хотелось бы назвать имена нескольких великих людей: Барбюс, Тагор, Ромен Роллан, Пеги. Все они друзья человечества. И все как один герои. Даже Америка и та оказалась способна подарить миру высокую душу — Юджин В. Дебс, к примеру.
— Крысы, — продолжал он, — носят маршальскую форму, а боги в нищенском одеянии бродят среди нас неузнаваемыми. Библия кишит великанами морали и духа. Кто может сравняться с царем Давидом? Кто столь могуществен и мудр, как Соломон? Лев иудейский все еще жив, он похрапывает во сне. Никакая анестезия не заставит заснуть его навсегда. Наступит время, — продолжал Элфенбейн, — когда дула пушек затянет паутина и армии растают, как снег. Идеи рушатся, как обветшавшие стены. Мир ссыхается, как скорлупа ореха, а люди жмутся друг к другу, как мокрые мешки, пропитанные страхом. Когда замолкают пророки, должны говорить камни. Патриархам не нужны мегафоны. Они молча стоят и ждут, когда дух Господень снизойдет на них. А мы прыгаем, как лягушки, от одной лужи к другой и несем всякий вздор. Сатана раскинул сеть по всему миру, и мы, попавшись в нее, ждем, когда нас бросят на сковородку. Когда-то человек пребывал в райском саду нагой и лишенный желаний. Каждому существу уготовано свое место. Знай свое место! — такова команда. Не «Знай себя!». А червь станет бабочкой, если только его опьянит великолепие и блеск мира. Мы впали в отчаяние. Былой экстаз уступил место пьянству. У человека, испытывающего восторг перед жизнью, возникают прекрасные видения, а не страшные картины. У него не бывает похмелья. В наши дни в каждом доме стоит эта отрава, разлитая в бутылки и запечатанная. Иногда у нее есть название, иногда даже лицензионный номер — Vat 69. В любом случае это яд, даже если его развести водой.
Элфенбейн замолк и плеснул себе в бокал немного сельтерской. Реб крепко спал. На лице его застыло выражение блаженства, будто он видел во сне гору Синай.
— Давайте выпьем, — сказал Элфенбейн, поднимая бокал, — за все чудеса Запада! Да сгинут они поскорей! Уже поздно, и я вас заговорил. В следующий раз поговорим на более общечеловеческие темы. Возможно, я расскажу о времени, связанном с «Кармен Сильвой». Я имею в виду кафе, а не королеву. Хотя, должен признаться, однажды я ночевал в ее дворце… правда, на конюшне. И напомните, чтобы я рассказал вам о Джекобе Бен Ами. Он славился не только своим голосом…
Когда мы уже стояли в дверях, он попросил разрешения проводить нас до дома.
— С удовольствием, — сказал я.
Шагая по улице, Элфенбейн вдруг остановился, охваченный вдохновением.
— Если вы еще не назвали свою книгу, — воскликнул он, — у меня есть для вас предложение! Как насчет «Этот мир иноверцев»? Хорошее название, даже если не соответствует содержанию. Подпишитесь псевдонимом — к примеру, Богуславский, это совсем запутает читателя. Я не всегда такой болтун, — прибавил он, — но вы оба Grenze
личности, а для отщепенца из Трансильвании это как аперитив. Мне всегда хотелось писать романы — забавные и нелепые, как у Диккенса. Что-то вроде «Пиквикского клуба». А вместо этого стал бездельником. Ну а теперь я пожелаю вам спокойной ночи. Элфенбейн — мой псевдоним. Услышав мое настоящее имя, вы бы очень удивились. Откройте Второзаконие, главу тринадцатую. «Если возникнет среди вас…» — Его охватил приступ чихания. — Это все сельтерская вода, — воскликнул Элфенбейн, — надо пойти в турецкие бани! Близится новая эпидемия гриппа. Спокойной ночи! Вперед, как на войну! Помните о льве иудейском! Его всегда можно увидеть в кино, с первыми звуками музыки. — Он изобразил звериный рык. — Так он показывает, что еще жив.
16
«Почему мы всегда сворачиваем с дороги, чтобы описать убожество и несовершенство нашей жизни и откопать удивительные типы в самых диких и отдаленных уголках нашей страны?»
Так начинает Гоголь одиннадцатую главу своего незаконченного романа.
Я уже основательно продвинулся в написании книги, хотя до сих пор не имел ни малейшего представления, куда она меня приведет, да и не очень печалился по этому поводу, ведь Папочке все написанное нравилось, деньги потихоньку капали, мы вкусно ели и сладко пили, птицы по-прежнему пели, хотя и не так заливисто, праздник Благодарения благополучно прошел и остался позади, никто пока не обнаружил наше убежище — я имею в виду, никто из наших так называемых друзей. Я мог бродить по тем улицам, по которым хотел, что я и делал подолгу — воздух был ядреным и свежим, ветер завывал, а смятенный разум гнал меня навстречу ветру, вызывая в памяти улицы, былые впечатления, дома, запахи (гнилых овощей), брошенный стапель, давно умерших лавочников, салуны, переоборудованные в дешевые магазинчики, кладбища, все так же полные кающихся грешников.
«Дикие и отдаленные» уголки земли были совсем рядом. Брось камень — и он уже там, а не в нашем аристократическом предместье. Нужно было только пересечь невидимую границу, Grenze, и я попадал в страну моего детства, землю нищих и счастливых безумцев, в джунгли, где все брошенные, полуразрушенные, побитые жучком дома достались крысам, не пожелавшим покинуть идущий ко дну корабль.
Скитаясь по городу, я пялился на витрины, заглядывал в переулки, но всюду видел только одну разруху, и тогда я вдруг вспомнил негров, которых мы с Ребом регулярно навещали, — насколько все же они чисты душой! Болезнь неверных не смогла уничтожить их смех, разговорчивость и непосредственность. Хотя у них были все наши болячки и предрассудки, они тем не менее сохраняли цельность.
Владелец эротической коллекции очень ко мне привязался, но с ним приходилось держать ухо востро: не ровен час зазеваешься — тут же утащит в уголок и примется щипать за зад. Тогда мне и в голову не могло прийти, что настанет время, и он приобщит мои книги к своей замечательной коллекции. Он был к тому же прекрасным пианистом. Потрясающе использовал педаль — умение, которое вызывало во мне восхищение, когда я слушал Каунта Бейси и Фэтса Уоллера. Каждый из негров, этих славных ребят, умел играть на каком-нибудь инструменте. А за неимением оных вызывал музыку при помощи ладоней и пальцев, выстукивая мелодию на столешницах, бочках, на всем, что попадалось под руку.
Пока у меня в романе не было ни одного «откопанного типа», пользуясь выражением Гоголя. Я был еще слишком робок. Больше озабочен поисками нужного слова, чем психопатическими отклонениями. Я мог сидеть часами, склонившись над томиком Уолтера Патера
или даже Генри Джеймса, чтобы найти, похитить и приспособить для своих нужд какую-нибудь красивую фразу. Или напряженно всматриваться в японскую гравюру, вроде «Ветреницы» Утамаро, в надежде, что смутный, призрачный образ — скорее фуга, чем рисунок, — вдруг оживет и расскажет о себе в ярких выразительных словах. Я как одержимый карабкался по лестнице, чтобы сорвать спелый плод в роскошном, экзотическом саду прошлого. Я мог как завороженный часами не сводить глаз с иллюстраций в журнале, подобном «Нэйшнл джиогрэфик». Какие надо найти слова, чтобы передать точное впечатление от какого-нибудь отдаленного уголка Малой Азии, малоизвестного места, где хеттский тиран оставил после себя гигантские статуи, дабы увековечить свое искусанное блохами естество? Я мог подолгу рыться в книгах по древней истории, хоть того же Моммзена, в поисках яркого сравнения, которое помогло бы мне провести аналогию между Уолл-Стрит с ее небоскребами и скученными районами Рима при императорах. А то вдруг меня увлекала проблема канализационных систем городов — Парижа, например, или какой-нибудь другой столицы, и тут меня осеняло, что Гюго или еще кто-то из французских писателей уже разрабатывал эту тему, и тогда я садился изучать биографию этого писателя только для того, чтоб понять, почему у него возник интерес к канализации.
