Когда она рылась в сундучке, извлекая разные подарки, в том числе рисунки, гравюры, альбомы по искусству, я не выдержал и обнял ее. Мы занялись любовью прямо на полу среди разбросанных газет, книг, рисунков, одежды, обуви и прочих вещей. Но и тогда мы говорили не переставая. Ей столько нужно было мне рассказать, новые имена то и дело слетали с ее губ. Для меня ее рассказ был чем-то вроде непроходимых джунглей.
— Скажи мне только одну вещь, — оборвал я. — Ты уверена, что мне там понравится?
На ее лице появилось почти экстатическое выражение.
— Понравится? Вэл, поверь, о таком ты мечтал всю жизнь. Там твое настоящее место. Быть там тебе важнее, чем мне. Все то, что ты мучительно искал и не находил здесь, есть в Европе. Все.
И она завелась по новой, рассказывая, какие там улицы — есть узкие и извилистые, уютные переулки, тупики, очаровательные небольшие площади, широкие и длинные авеню, вроде тех, что идут во все стороны от Etoile
; какие там рынки, мясные лавки, книжные развалы, мосты, полицейские на мотоциклах, кафе, кабаре, общественные сады, фонтаны, даже писсуары там не такие, как у нас. Ее рассказ был бесконечным, как плавание Кука. Я только вращал глазами, качал головой и хлопал в ладоши. «Если Париж хоть вполовину так хорош, то это рай земной», — думал я.
Только одно было плохо: французские женщины. В них нет ничего привлекательного, и Мона хотела, чтобы я это знал. Обаятельные — да. Но среди них нет красавиц вроде тех, что встречаются среди американок. Что касается мужчин, то они, напротив, весьма интересны и жизнерадостны, плохо только то, что очень привязчивы. Мона не сомневалась, что мне понравятся французы, лишь бы я не перенял их привычки в обращении с женщинами. По ее мнению, у них сохранились пережитки средневековья. Мужчина мог прилюдно поколотить женщину. «Ужасное зрелище, — рассказывала Мона. — А вмешиваться не принято. Даже полицейские отводят глаза в сторону».
Я несколько скептически отнесся к ее рассказу. Женский взгляд — обычное дело. Так же, как к ее восторгам по поводу американских красавиц. Да пусть Америка подавится своими красавицами. Меня они нисколько не интересуют.
— Нам обязательно нужно туда вернуться, — говорила Мона, совсем позабыв, что «мы» никогда там вместе не были. — Только там ты сможешь жить в полную силу, Вэл. Будешь писать, обещаю тебе. Пусть нам придется поголодать. Похоже, там ни у кого нет денег. Но все как-то перебиваются. Как? Это загадка для меня. Но, поверь, сидеть там без гроша и здесь — разные вещи. Здесь бедность — уродлива. Там… скорее, романтична. Но мы не будем без денег, когда вернемся. Будем много работать, откладывать, чтобы нам хватило года на два, на три жизни в Европе.
Было приятно слышать, как серьезно говорит она о «работе». Весь следующий день, воскресенье, мы провели, гуляя и беседуя. В основном строили планы на будущее. Мона решила найти нам жилье с кухонькой — готовить дома экономнее. И вообще нечто больше напоминающее дом, чем та меблированная комната, что я снял. «Нам нужна квартира, где ты сможешь работать», — подытожила Мона.
Все как обычно. Пусть поступает как хочет, подумал я. Все равно будет по ее.
— Думаю, ты отчаянно скучаешь на своей работе, — заметила она.
— Да нет, работа как работа. — Я уже знал, куда она клонит.
— Надеюсь, не собираешься застрять там надолго?
— Нет, дорогая. Скоро я снова начну писать.
— Там, в Европе, люди лучше устраивают свою жизнь. При меньших возможностях. Художник рисует, писатель пишет. Не откладывают ничего до лучших времен. — Мона замолчала, думая, что я стану выражать недоверие. — Я знаю, Вэл, — продолжала она другим тоном, — тебе отвратительно, что мне приходится изворачиваться, чтобы свести концы с концами. Мне самой это не правится. Но ты ведь не можешь одновременно работать и писать. Если кому-то надо приносить себя в жертву, то уж лучше мне. Но, поверь, для меня это вовсе не жертва. Я живу только для того, чтобы дать тебе возможность делать то, что хочешь. Ты должен довериться мне, я знаю, что лучше для тебя. В Европе все пойдет по-другому. Ты там расцветешь, я знаю. Здесь мы ведем жалкую, неинтересную жизнь. Только подумай, Вэл, есть у тебя друг, которого ты хотел бы видеть? Разве это не показательно? А там, стоит только зайти в кафе и сесть за столик, как друзья появляются сами собой: И говорят, кстати, о вещах, которые тебя интересуют. А здесь ты только с Ульриком можешь говорить на эти темы. Для других ты просто шут гороховый. Разве не так?
Пришлось согласиться, что она совершенно права. После такого сердечного разговора мне стало казаться, что Мона, возможно, знает лучше, как следует поступать. Я горел желанием разрешить, к обоюдной радости, все наши проблемы. Главным образом проблему работы из-за денег. А также — наших отношений.
Мона приехала из Европы с несколькими центами в кармане. Именно по причине нехватки денег ей пришлось в последний момент поменять билет. Дело, конечно, было не только в этом, и она что-то мне объясняла достаточно подробно и даже дотошно, но так сбивчиво, что я до конца не врубился. Однако больше всего меня удивило другое: за считанные дни ей удалось найти нам другую квартиру — на одной из самых красивых улиц Бруклина. Мало того, что она выбрала идеальный вариант, она еще заплатила за месяц вперед, взяла в кредит пишущую машинку, запасла впрок продукты и еще много чего сделала. Меня брало любопытство, где она достает деньги.
— Не спрашивай, — говорила Мона. — Понадобятся — будут еще.
Мне вспомнилось, какого труда стоит обычно раздобыть несколько паршивых долларов. Вспомнил я и о своем долге Тони.
— Все так рады, что я вернулась, — продолжала Мона, — ни в чем не могут мне отказать.
«Все». Значит, кто-то один, сразу смекнул я.
И ждал следующего ее шага: «Бросай свою гадкую работу!»
Тони тоже это понимал.
— Я знаю, ты у нас не задержишься, — как-то сказал он. — В каком-то смысле я тебе завидую. Но если соберешься уходить, не пропадай. Давай держать связь. Я буду скучать по тебе, негодяй.
Я заговорил о том, сколь многим обязан ему, но Тони оборвал меня.
— На моем месте ты поступил бы так же. Но поговорим серьезно: ты что, хочешь основательно засесть за книгу? Надеюсь, что так. Каждый может стать могильщиком, но далеко не каждый может стать писателем. Что скажешь?
Не прошло и недели, как я распрощался с Тони. Больше наши пути не пересекались. Долг я отдал ему по частям. Многие же из тех, кому я еще был должен, получили свои деньги только через пятнадцать — двадцать лет. Некоторые успели умереть, не дождавшись. Такова жизнь, «университеты», по выражению Горького.
Новая квартира была великолепна. Половина второго этажа в задней части особняка. Все удобства, включая мягкие ковры, теплые шерстяные одеяла, холодильник, ванну и душ, подсобные помещения, электроплиту и прочее. Хозяйка была от нас без ума. Эта еврейка с передовыми взглядами боготворила искусство. Иметь среди своих жильцов писателя и актрису (так отрекомендовалась Мона) было для нее пределом мечтаний. До кончины мужа она работала школьной учительницей, но всегда мечтала писать сама. Страховка, полученная после смерти супруга, позволила ей бросить работу. Теперь она надеялась заняться вплотную творчеством. Может быть, я смогу дать ей какие-нибудь практические советы — когда у меня будет, конечно, время.
