Мы пошли к нему в городскую, как он выразился, квартиру и, пока его жена копошилась на кухне, отвели душу, рассказав ему о своем положении. «У меня есть именно то, что вам нужно», - объявил он с бессердечным энтузиазмом. И тут же принялся объяснять, над чем сейчас работает, что для меня звучало как высшая математика, не забывая усердно потчевать коктейлями и бутербродами с икрой. Начиная свою лекцию, он не сомневался, что я приму его предложение. Чтобы придать делу хоть какую-то интригу, я сделал вид, что мне нужно подумать, что у меня на примете есть кое-что еще. Он, конечно, завелся еще больше.
«Переночуйте у нас, - умолял он, - а утром скажешь, что надумал».
Чтобы не оставалось недомолвок, он объяснил, что кроме обязанностей секретаря и переписчика, которые мне придется выполнять, я мог бы помогать ему достраивать дом. Я откровенно предупредил, что строитель из меня никудышный, но он отмахнулся, сказав, мол, это не важно. После интеллектуальной работы одно удовольствие будет заняться чем-то более приземленным. Он называл это активным отдыхом. К тому же дом - на взморье: можно поплавать, поиграть в мяч, может, даже немного покататься на каноэ. Как бы между прочим он упомянул о своей библиотеке, коллекции пластинок, о шахматах, словно желая сказать, что нас ожидают все удовольствия роскошного клуба.
Разумеется, наутро я объявил, что согласен. Мона была в восторге. Она не просто хотела, она жаждала помогать жене Карена делать грязную работу. «Хорошо, - сказал я, - попытка не пытка. Хуже нам не будет».
Мы отправились на поезде в Фар-Рокавей. Всю дорогу Карен беспрерывно говорил о своей работе. Я понял, что он пишет книгу по статистике. Послушать его, так она представляла исключительный вклад в сию науку. Он собрал огромное количество данных, настолько огромное, что, признаться, я пришел в ужас, еще не успев и пальцем шевельнуть. В своей обычной манере Карен вооружился всяческими штучками, устройствами и приспособлениями, которыми, как заверил он меня, я в два счета научусь пользоваться. Одним из этих устройств был диктофон. По словам Карена, он нашел, что удобнее диктовать безликому механизму, чем секретарю. Может, конечно, случиться, что надо будет продиктовать что-то напрямую, тогда я смогу отстучать это на машинке. «Об ошибках можешь не беспокоиться», - добавил он. Должен признаться, я несколько приуныл, узнав о диктофоне. Однако ничего не сказал, только улыбнулся и продолжал слушать, как Карен разливается соловьем.
О чем он забыл сказать, так это о москитах.
Он показал, где мы будем спать, - крохотную кладовку, в которой едва помещалась скрипучая кровать. Как только я увидел сетку над кроватью, я понял, что нас ожидает. Это началось сразу, в первую же ночь. Ни Мона, ни я не сомкнули глаз. Карен попытался отшутиться, посоветовав денек-другой поболтаться без дела, пока не привыкнем. Прекрасно, подумал я. Чрезвычайно любезно с его стороны. Вот истинный джентльмен, питомец Оксфорда, а что, разве нет? Но и на вторую ночь мы не спали, хотя натянули москитную сетку над кроватью, хотя намазались мазью с головы до пяток, как участники заплыва через Ла-Манш. На третью ночь пришлось жечь какую-то китайскую дрянь. Перед рассветом, когда мы окончательно вымотались, когда нас просто трясло, мы задремали. А едва встало солнце, нырнули в волны прибоя.
Тем же утром после завтрака Карен заявил, что пора бы нам всерьез приступить к делу. Его жена увела Мону, чтобы растолковать ей ее обязанности. Почти целое утро ушло у Карена на объяснение того, как пользоваться разнообразными приспособлениями, неоценимыми, как он считал, в его работе. У него скопилась настоящая гора диктофонных записей, которые мне предстояло перепечатывать на машинке. Что касается таблиц и графиков, линеек, компасов и угольников, логарифмических линеек, системы подшивки и хранения материала и еще тысячи и одной мелочи, каковые мне нужно было освоить, с этим можно было подождать несколько дней. Я должен был разгребать груду диктофонных записей, после чего, если еще не окончательно стемнеет, помогать ему крыть крышу.
Никогда не забуду первый день, проведенный за этим чертовым диктофоном. Я думал, что с ума сойду. Это было все равно что пытаться одновременно управлять швейной машинкой, телефонным коммутатором и виктролой. Нужно было задействовать сразу и руки, и ноги, уши и глаза. Естественно, первые десять страниц получились абсолютно бессмысленными. Я не только ошибался, но одни фразы пропускал целиком, другие начинал с середины или ближе к концу. Жаль, не сохранилось копии тех страниц, что я напечатал в первый день, - их можно было поставить в один ряд с абракадаброй Гертруды Стайн. Когда же я расшифровывал правильно, то сам не понимал ни слова. Вся та терминология, не говоря уже о тяжелом, деревянном слоге, звучала для меня как тарабарщина. С таким же успехом я мог записывать телефонные номера.
Карен, словно опытный дрессировщик, обладающий безграничным терпением и упорством, сделал вид, что я справляюсь не так уж плохо. Он даже пытался развеселить меня, зачитав некоторые из моих корявых фраз. «Немного терпения, - сказал он, - и все у тебя получится». И добавил, чтобы подсластить пилюлю: «Мне, право, неудобно, Генри, что я попросил тебя выполнить эту работу. Ты не представляешь, как я ценю твою помощь. Не знаю, что бы я делал, если б ты отказался». То же самое он говорил бы, давая мне уроки джиу-джитсу, в чем, думаю, он был мастер. Я так и видел, как он помогает мне подняться на ноги, после того как я пролетел от его приема футов двадцать по воздуху, и заботливо говорит: «Прости, старина, но через несколько дней у тебя все будет получаться. Просто не мог устоять. Не слишком ушибся?»
Чего мне больше всего не хватало, так это доброй выпивки. Но Карен почти не пил. Когда ему нужна была разрядка, он направлял свою энергию на другой вид работы. Работа была его пунктиком. Он работал, даже когда спал. Говорю это серьезно. Потерпев неудачу в каком-то вопросе, он оставлял его подсознанию, чтобы оно решило его ночью.
Самое большее, на что я смог его расколоть, - бутылка колы. Но и ею не мог насладиться в покое, поскольку, пока я лениво отхлебывал напиток, он объяснял, что предстоит делать завтра. Особенно меня раздражала его манера объяснять. Он был из тех идиотов, которые считают, что диаграммы помогают что-то понять. По мне, всякая таблица или диаграмма только помогают окончательно запутаться. Мне нужно вывернуться наизнанку, чтобы разобраться в простейшей схеме. Я пытался втолковать это ему, но он продолжал уверять, что мне не хватает образования, что немного настойчивости - и скоро я буду разбираться в таблицах и диаграммах с легкостью и удовольствием. «Это как математика», - сказал он.
- Но я ненавижу математику, - запротестовал я.
- Не следует говорить подобные вещи, Генри. Как можно ненавидеть то, что приносит пользу? Математика - это лишь инструмент, который служит нам. - И он принялся разглагольствовать ad nauseam (До тошноты лат.) о чудесах и преимуществах науки, к которой я не испытывал ни малейшего интереса. Однако я всегда умел слушать. И я уже обнаружил, всего за какие-то несколько дней, что единственный способ отлынивать от работы - это вовлечь его в подобную бесконечную дискуссию. Видя, что я благожелательно внимаю ему, он воображал, что и впрямь пробудил во мне интерес. Время от времени я подкидывал ему какой-нибудь вопрос, чтобы еще на несколько минут отсрочить неизбежное начало каждодневной каторги. Конечно, все его рассуждения о математике не производили на меня ни малейшего впечатления, в одно ухо влетая, в другое вылетая.
