Приблизившись еще ближе, я ощутил исходивший от маленьких язычков жар. И уже чувствовал запах паленой кожи. Парализованный ужасом, я застыл в неподвижности, и по мо ему лицу ручейками сбегал пот.
Но вот одним грузным движением, опираясь на свои задние конечности, животное село. Меня чуть не стошнило от ужаса: я заметил, что у Минотавра три головы. И все три пары Широко раскрытых глаз искоса на меня взирали. Скованный страхом, я угрюмо наблюдал, как отпадала с боков животного обгоревшая кожа, обнажая под пей белую и гладкую, точно слоновая кость, плоть. Постепенно побелели и головы, на которых от того лини» ярче засветились отливавшие киноварью носы и ноздри и окаймленные кругами синего кобальта глаза монстра. На каждом лбу чернело по звездочке; они мерцали, как настоящие.
По-прежнему балансируя на задних ногах, монстр запел, поднимая головы выше, откидывая гривы, вращая всеми своими чудовищно косящими глазами.
- Матерь Божья! - пробормотал я по-польски, готовый к моментальной отключке.
Песня, поначалу звучавшая как странный экваториальный распев, становилась все более узнаваемой. С искусством, поистине сверхъестественным, монстр легко и быстро переходил из регистра в регистр, с одной тональности на другую, пока наконец чистым и сильным голосом не запел наш "Звездно-полосатый стяг". И под звуки гимна прекрасная белая плоть Минотавра стала менять свой цвет на ярко-красный, а затем синий. Черные же звездочки на лбах стали золотыми: они сияли, как семафоры.
Мой мозг, не успевавший фиксировать столь озадачивающие метаморфозы, похоже, отказался служить мне. А может быть, я действительно упал в обморок. Во всяком случае, в следующий миг я понял, что Минотавр исчез вместе с алтарем. А на прекрасном лилово-розовом плитняке, на котором пылающими звездами сияли драгоценные камни, исполняла танец живота обнаженная женщина со сладострастными формами и ртом, похожим на свежую рану. Ее пупок, увеличенный до размера серебряного доллара, был окрашен живым карминным цветом; на голове ее сверкала тиара, а запястья и лодыжки были схвачены браслетами. Голую или закутанную в грубое полотно, я бы узнал эту женщину всюду. Ее длинные золотые волосы, ее яростные глаза нимфоманки, ее сверхчувственный рот безошибочно свидетельствовали, что передо мной не кто иная, как Хелен Рейли. Не надели ее общество - или природа - столь яростным собственническим инстинктом, сидеть бы ей теперь в Белом доме с Чарли, который ее покинул. И быть бы ей Первой Леди нашей Благословенной Страны.
Однако времени на размышления мне было не дано. И ее, по-прежнему обнаженную, еще пахнущую потом и благовониями, запихнули в самолет вместе со мной. И мы снова летели - без сомнения, в Вашингтон. Я предложил ей мое кимоно, но она от него отмахнулась. Спасибо, ей удобно и так. Она сидела напротив меня, подняв колени чуть не до подбородка и бесстыдно раздвинув ноги. Сигарету изо рта она, можно сказать, не вынимала. Интересно, что скажет президент, то есть Чарли, когда увидит ее в таком виде? Чарли, который всегда говорил о ней только как о похотливой и ни на что не годной шлюхе. Но как бы то ни было, я с заданием справился. Я вез ее домой, вот что важно. Наверное, теперь Чарли вознамерится получить тот персональный развод, разрешить который вправе один папа римский.
В течение всего полета она не переставала смолить сигарету за сигаретой и не меняла бесстыжей позы; она пялилась на меня, строила глазки, трясла своими необъятными сиськами, временами даже ублажая себя рукой. Для меня это было чересчур: пришлось закрыть глаза.
Когда я открыл их снова, мы поднимались по ступенькам лестницы Белого дома, а шпалеры президентских охранников отгораживали обнаженную фигуру президентской супруги от посторонних взглядов. Я шел за ней сзади, с восхищением наблюдая, как она покачивала при ходьбе своими низко висящими ягодицами. Не знай я, кто она такая, я принял бы ее за одну из танцовщиц кордебалета Минского,., или даже за самое Клео.
Как только дверь Белого дома перед нами распахнулась, я удивился так, как никогда еще не удивлялся в моей жизни. Нет мы не вступили в кабинет, где я был принят президентом нашей великой республики, - мы попали в одну из комнат в доме Джорджа Маршалла. Почти всю ее в длину занимал стол колоссальных размеров. На дальних его концах стояло по массивному канделябру, а за столом сидели одиннадцать мужчин, каждый со стаканом в руке, они очень напоминали мне восковые фигуры мадам Тюссо; нужно ли добавлять, что это были одиннадцать членов нашего клуба, некогда именовавшие себя «мыслителями»? Незанятое двенадцатое кресло предназначалось, должно быть, мне.
Во главе стола сидел наш экс-президент Чарли Рейли, с противоположной стороны - наш нынешний президент Джордж Маршалл. По условному сигналу члены клуба торжественно поднялись, подняли стаканы и разразились громогласным приветствием.
- Браво, Хэл! Браво! - кричали они. И после этого спикировали на нас, подхватили Хелен за руки и за ноги и бросили ее на церемониальный стол. Пожимая мне руку, Чарли благодарно повторял:
- Отлично сработано, Хэл! Отлично сработано! - Я пожал руки всем по очереди, подавая каждому наш старый сигнал - щекоча ладонь указательным пальцем. Все мои друзья отлично сохранились - я говорю «сохранились», потому что, несмотря на теплоту и сердечность их приветствий, во всех них было что-то искусственное, что-то от восковых мумий. И все-таки я им ужасно обрадовался. Все, все как в старые времена. Вот Беккер с его потертым футляром для скрипки, вот Джордж Гиффорд, как всегда тощий и осунувшийся и как всегда гундосящий; вот Стив Хилл, вечно выпендривающийся здоровенный и шумный малый; вот Вудрафф, Макгрегор, Эл Берджер, Гримми, Отто Кунст и Фрэнк Кэррол. Я был так рад снова повидать Фрэнка Кэррола! У него были глаза цвета лаванды и длиннющие ресницы, как у девушки. Он говорил тихим и мягким голосом, вкладывая свои чувства скорее во взгляд, нежели в интонацию. Странный гибрид священника с жиголо.
К реальности нас вернул Джордж Маршалл. Он застучал председательским молотком по столу:
- Прошу занять места! - Снова энергично постучал молотком, а мы заняли за столом каждый свое место. Круг замкнулся: конец подобен началу. Соединенные в братстве безраздельны, и это истина. Теперь я понял. И каждый носил пуговицу с надписью золотыми буквами: Fratres semper. Все как прежде, как всегда, даже матушка Джорджа Маршалл, та так же сновала между столовой и кухней, разнося соблазнительные яства. Я невольно уставился на ее мощный торс. Разве не сказал как-то Джордж Маршалл, что солнце встает из ее задницы и в нее же заходит?
В этой симфонии нерушимого дружества тревожила только одна нота - присутствие жены Чарли Рейли, к тому же в обнаженном виде. Она стояла посреди длинного стола, бесстыжая и нахальная, как всегда дымя сигаретой, ожидая сигнала к началу своей репризы. Однако никто - и это, пожалуй, представлялось мне еще более странным и тревожным - никакого внимания на нее, похоже, не обращал. Я взглянул в направлении Чарли, желая удостовериться, какие эмоции вызывает в нем вид оголившейся на публике супруги, но он выглядел невозмутимо, спокойно и держался так же ровно, как тогда, когда исполнял роль президента Соединенных Штатов.
