- Нам это известно, - сказал Чарли абсолютно невозмутимо, - но все-таки? - Он нажал еще раз на кнопку, и в кабинете появился еще один служитель. - Позаботьтесь, Грисуолд, чтобы этих джентльменов в целости и сохранности доставили в аэропорт! Возьмите мою машину! - Он поднялся и пожал нам руки. Теперь поведение Чарли точно отвечало манерам человека, занимающего столь высокое положение. Слов нет, настоящий президент нашей великой республики, и к тому же проницательный и способный президент! Когда мы дошли до порога, он прокричал нам вслед:
- Fratres semper!
Мы повернулись кругом и, отсалютовав на военный манер, повторили:
- Fratres semper!
Ни на самолете, ни внутри его огни не горели. Некоторое время мы хранили молчание. Наконец Стас разразился потоком речи по-польски. Она показалась мне странно знакомой, хотя, кроме слов пан и пани, я ничего разобрать не мог.
- Можно по-английски? - попросил я. - Ты же знаешь, я по-польски не говорю.
- А ты постарайся, - сказал он, - и польский вспомнишь.
Ты ведь на нем говорил когда-то. Нечего притворяться глухонемым! Польский язык - самый легкий на свете. - И он начал издавать шипящие и свистящие звуки, похожие на шипение змей в брачный сезон. - Чихни!… Хорошо! А теперь сверни свой язык назад, как ковер, и сглотни!… Хорошо! Видишь? Ничего сверхтрудного… А в основе всего шесть гласных, двенадцать согласных и пять дифтонгов. Когда сомневаешься в чем-то, плюйся и свисти! Никогда не открывай рот широко! На вдохе прижимай язык к сжатым губам! Вот так!… Говори быстро! Чем быстрее, тем лучше! И громче, словно собираешься петь. Вот так!… А теперь закрой небо и откашляйся!… Отлично! Ты быстро усваиваешь. Повторяй за мной и не заикайся! Ochizkishyi seiecsuhy plaifuejticko eicjcyciu. Превосходно! Знаешь, что это означает?… «Завтрак готов!»
От беглости моей польской речи я пришел в полный восторг. Мы обкатали несколько самых расхожих фраз типа: «Обед подан», «Вода горячая», «Дует сильный ветер», «Поддерживай огонь» и т. п. Речь легко ко мне возвращалась. Стас был прав: стоило сделать усилие, и слова оказывались на кончике языка.
- Куда мы сейчас летим? - спросил я по-польски ради разнообразия.
- Izn Yotzxkiueoeumasysi, - ответил он.
Мне казалось, я помнил даже это длинное слово. Странный язык - польский. Очень толковый, даже если приходится совершать акробатические упражнения языком. Но языку это полезно, придает упругости. Часок-другой речи на польском - и ты более чем готов к урокам японского.
- Что ты будешь делать, когда мы долетим? - Естественно, тоже на польском.
- Dmzybyisi uttituhy kidjeueycmayi, - сказал Стас. Что на нашем наречии означало - «не дрейфь!».
Потом он добавил еще несколько ругательств, которые я забыл.
- Держи язык за зубами и смотри в оба! Жди распоряжений!
За все время полета он ни разу не вспомнил о прошлом, о наших отроческих днях на Дриггс-авеню, или о своей добро-душной старой тетке, которая подкармливала нас продуктами со своего ледника. Она была таким милым существом, его тетя. И говорила по-польски, как пела. Стас ни на йоту не изменился. Такой же, как тогда, замкнутый, дерзкий, угрюмый и высокомерный. Я помнил страх и трепет, которые он наводил на меня в детстве, - выходя из себя, он превращался в сущего демона. И мог схватить нож или топор и молниеносно кинуться на кого угодно. Милым и щедрым я видел его лишь временами, особенно тогда, когда тетя посылала его за квашеной капустой. Мы щипали ее по дороге домой. Она была такая вкусная тогда, квашеная капуста! Поляки ужасно ее любили. Ее и жареные бананы. Хотя бананы были чересчур мягкие и приторные.
Мы шли на посадку. Впереди, должно быть, Иокогама. Я ни черта не видел, аэропорт обволакивала черная тьма.
И только теперь вдруг понял, что сижу в самолете один. Пошарил руками в темноте, но не нашел никого. Стаса со мной не было. Тихо позвал его, но не получил ответа. И тут я запаниковал. Пот полился с меня градом.
Когда я сходил вниз по трапу, навстречу мне ринулись двое япошек.
- Огайо! Огайо!- восклицали они.
- Огайо!- повторил я.
Мы уселись в коляски рикш и двинулись к городу. По пути электричества я не заметил - одни бумажные фонарики, как на празднике, аккуратные и ухоженные дома из бамбука, тротуары с деревянным настилом. Несколько раз мы проезжали по деревянным мостикам, в точности таким же, как на старинных гравюрах.
Когда мы вступили на территорию императорского дворца, уже светало.
Мне, наверное, следовало дрожать от восторга, но я был спокоен, собран, готов к любым неожиданностям. «Наверняка в лице микадо я встречу еще одного старого друга», -L говорил я сам себе, упоенный собственной мудростью.
Мы спешились перед большими, расписанными огненными красками воротами, надели деревянные башмаки и кимоно, несколько раз упали ниц и стали ждать, когда ворота откроются.
Бесшумно и медленно, почти незаметно, они наконец открылись, и мы оказались в середине круглого небольшого двора, устланного камнем с вкраплениями перламутра и драгоценных камней. В центре высилась огромная статуя Будды. Выражение на его лице было строгим и в то же время нездешним. От Будды исходило ощущение покоя, какого я не знал никогда. Я чувствовал, как влечет меня в круг блаженства. Вся Вселенная пришла к экстатическому молчанию.
В одном из скрытых арочных коридоров появилась женщина. Она была одета в ритуальное платье и несла священный сосуд. По мере того как она приближалась к Будде, все вокруг вдруг стало преображаться. Женщина двигалась танцевальным шагом в такт странной аритмичной музыке, резким стаккато, производимым стуком дерева, камня или железа. Из каждого дверного проема выступили танцовщицы, они несли наводящие ужас стяги, их лица скрывали безобразные маски. Окружив Будду, они затрубили в огромные полые раковины, рождая поистине неземные звуки. И вдруг они мгновенно исчезли, а я остался во дворике один на один с огромным животным, напоминавшим быка. Животное лежало, свернувшись на железном алтаре, более похожем на сковороду. Теперь я видел, что это не бык, а Минотавр. Один его глаз был мирно закрыт, другой взирал на меня с неожиданным добродушием. Неожиданно этот огромный глаз стал мне подмигивать, игриво, флиртующие, словно женщина под уличным фонарем в каком-нибудь непотребном квартале города. Подмигивая, оно все более удобно укладывалось на своем подиуме, словно добровольно готовясь к поджариванию, затем закрыло свой глаз, притворяясь, будто не прочь вздремнуть. Однако время от времени веко на чудовищном шаре подрагивало, продолжая, по-видимому, подмигивать мне даже во сне.
Мучительно медленно, на цыпочках я приблизился к монстру. Когда до алтаря, который, как я теперь отчетливо видел, имел форму сковородки, оставалось всего несколько футов, я с ужасом обнаружил маленькие язычки пламени, лизавшие его снизу. Чуть пошевеливаясь, Минотавр, казалось, зажаривался в собственном соку - испытывая от этого чувственное наслаждение. То открывая, то закрывая свой огромный глаз. В котором светилось неподдельное лукавство.
