С Моной я использовал другой язык. Вслушиваясь в мои монологи, она вскоре уже улавливала концы блистательных цитат, всю «фантастическую» (на ее взгляд) терминологию - толкования, смыслы и, так сказать, «морфологические экскременты». Она частенько прочитывала страничку-другую, сидя на стульчаке. Вполне достаточно, чтобы ошарашить меня несколькими фразами с иностранными именами и названиями. Короче говоря, научилась возвращать мяч, что было и приятно, и вдохновляло. Все, чего я требовал от слушателя, когда закруглялся, - это хотя бы видимости понимания. Благодаря длительной практике я овладел искусством вкладывать в слушателя какие-то основы, просвещать его ровно настолько, чтобы мог потом обрушивать на него свой словесный фонтан. Так я одновременно сообщал ему некие знания - и вводил в заблуждение. Когда я видел, что он начинает чувствовать себя уверенно, я выбивал у него почву из-под ног. (Не так ли действуют мастера дзэн-буддизма, когда лишают своего ученика опоры, с тем чтобы дать ему взамен другую, в действительности опорой не являющуюся?)
Мону это приводило в бешенство. Что было естественно. Но тогда появлялась восхитительная возможность устранить противоречия в моих утверждениях; это означало развитие мысли, ее уточнение, возгонку, конденсацию. Таким манером я пришел к некоторым примечательным заключениям не только относительно суждений Шпенглера, но относительно мысли в целом, относительно самого мыслительного процесса. Мне кажется, что лишь китайцы понимали и ценили «игру мысли». Как ни восхищался я Шпенглером, истинность его суждений никогда не казалась мне столь великой, как удивительная игра его мысли… Сейчас я думаю, очень жаль, что на фронтисписе этого феноменального произведения не воспроизвели гороскопа автора. Подобного рода ключ совершенно необходим для понимания характера и сущности этого исполина мысли. Когда задумываешься о смысле, которым Шпенглер нагружает фразу «человек как интеллектуальный кочевник», понимаешь, что, выполняя свою задачу, он близко подошел к тому, чтобы стать современным Моисеем. Насколько страшнее эта пустыня, в которой вынужден скитаться наш «интеллектуальный кочевник»! Он не видит земли обетованной. На горизонте нет ничего, одни пустые символы.
Мост через бездонную пропасть между древним человеком, который мистически принимал участие во всем, и современным человеком, не способным общаться иначе как посредством чистого интеллекта, может быть возведен только человеком нового типа, человеком с космическим сознанием. Мудрец, пророк, предсказатель - все говорили на языке Апокалипсиса. С древнейших времен «единицы» пытались сойти с предначертанного пути. Некоторым это, несомненно, удалось - и они навечно избежали западни.
Морфология истории, какой бы убедительной, увлекательной, вдохновляющей она ни была, остается мертвой наукой. Шпенглера не интересовало то, что находилось за пределами истории. Меня это интересует. Других интересует. Даже если «нирвана» всего лишь слово, это не пустое слово, оно содержит в себе надежду. «Тайна», хранящаяся в сердце мира, еще может быть извлечена на свет. Уже века назад эту тайну объявляли «открытой».
Если ключ к тайне жизни в том, чтобы жить, так давайте жить, жить более полнокровной жизнью! Учителей жизни не найти в книгах. Это не исторические фигуры. Они обитают в вечности и непрестанно зовут нас присоединиться к ним в вечности.
Рядом со мной, когда я пишу эти строки, лежит фотография, вырванная из книги, фотография неведомого китайского мудреца, живущего в наше время. То ли фотограф не знал, кто он такой, то ли мудрец утаил свое имя. Мы знаем только, что он из Пекина; других сведений нам не сообщают. Когда я смотрю на эту фотографию, у меня такое чувство, что он здесь, со мною в комнате. Он живее даже на фотографии - всех, кого я знаю. Он не просто «человек духовный», он выражение духовности. Можно сказать, он - сама Духовность. Все это сосредоточилось в выражении его лица. Взгляд, устремленный на вас, сияет радостью и внутренним светом. Он говорит открыто: «Жизнь - это блаженство!»
Вы полагаете, что для него, взирающего на мир с той выси, на которую он - безмятежный, легкий, как птица, познавший всю всеобъемлющую мудрость - вознесся, морфология истории что-то значит? Здесь не встает вопрос о замене горизонта лягушки на горизонт орла. Здесь мы имеем горизонт Бога. Он «там», и его положение неизменно. Горизонт ему заменило сострадание. Он не проповедует мудрость - он излучает свет.
Вы полагаете, что он уникален? Я так не полагаю. Я верю, что в мире, притом в самых неожиданных местах (разумеется), есть люди - или боги, - подобные этому светлому человеку. Это не какие-то загадочные натуры, но открытые, искренние люди. В них нет ничего таинственного; они постоянно у всех «на виду». Если нас не влечет к ним, то это лишь потому, что мы не способны воспринять их божественную простоту. «Просветленные», говорим мы о таких людях, но никогда не задаемся вопросом, чем они просветлены. Поддерживать в себе пламя духа (кое есть жизнь), излучать бесконечную радость, хранить безмятежность среди хаоса мира, оставаясь при том частью мира, человечным, божественно человечным, ближе любого брата, - почему мы не стремимся к этому? Есть ли роль более благодарная, серьезная, глубокая, заманчивая? Если есть, поведайте об этом с горы! Мы тоже хотим знать. И хотим знать немедленно.
Мне не нужно ждать, что вы ответите. Ответ я вижу вокруг себя. Это не совсем ответ - это уклонение от ответа. Просветленный с фотографии на столе не сводит с меня глаз: он не боится пристально смотреть миру в лицо. Он не отвергал мир, не отрекался от него, он - часть его, точно так же как камень, дерево, животное, цветок и звезда. Он сам - этот мир, со всем, что только в нем существует…
Когда я гляжу на людей вокруг, я вижу одни профили. Они отворачиваются от жизни - она слишком жестока, слишком ужасна, слишком то, слишком се. Жизнь для них подобна страшному дракону, и вид чудовища лишает их воли. Если б им только хватило мужества прямо посмотреть в драконью пасть!
Так называемая история во многих отношениях кажется мне не более чем проявлением того же страха жизни. Вполне возможно, то, что мы называем «историческим», исчезнет, будет стерто из сознания, едва мы выполним простую военную команду «Смирно!». Хуже робкого взгляда на мир только косой взгляд на него.
Когда мы говорим о людях: они «делают историю», мы имеем в виду, что они в какой-то мере изменили направление жизни. Но человеку, чья фотография лежит на моем столе, чужды подобные глупые мечты. Он знает, что человек не в силах ничего изменить - даже себя. Он знает, человек может сделать только одно - раскрыть очи души! Да, у человека есть выбор - впустить свет или оставить ставни закрытыми. Совершать выбор - значит действовать. Это его вклад в сотворение.
Откройте глаза шире, и суета непременно стихнет. А когда стихнет суета, зазвучит настоящая музыка.
Дракон, дышащий огнем и дымом, лишь исторгает собственные страхи. Дракон не стоит на страже сердца мира - он стережет вход в пещеру мудрости. Дракон существует лишь в призрачном мире суеверия.
Бездомный, охваченный ностальгией по дому человек больших городов… Какие душераздирающие страницы Шпенглер посвящает положению «интеллектуального кочевника»! Лишенный корней, бесплодный, скептичный, бездумный да в придачу бездомный, охваченный ностальгией по дому. «Человек из простонародья может оставить свой клочок земли и пойти бродить по свету, но интеллектуальный кочевник - никогда. Тоска по большому городу острее любого иного вида ностальгии. Любой из этих больших городов - дом для него, но даже ближайшая деревня - это враждебная территория. Он скорее умрет на улице, нежели «вернется» к земле».
