«Взирать на мир не с высоты, как Эсхил, Платон, Данте и Гёте, а с точки зрения повседневных потребностей и назойливой действительности, -я обозначаю это как замену горизонта орла на горизонт лягушки».
«Классический дух, с его оракулами и предзнаменования-ми, хочет только знать будущее, но западному человеку необходимо формировать его. Идея третьего царства - германская идея. От Иоахима де Флориса до Ницше и Ибсена… каждая великая личность связывала свою жизнь с вечным утром. Жизнь Александра была божественным пароксизмом, мечтой, вызвавшей из небытия гомеровские века. Жизнь Наполеона оказалась чудовищной западней, не для него самого, не для Франции, но для Будущего».
«С более высокой и отдаленной позиции очень мало значащим представляется то, что «истинным» мыслителям уда-лось сформулировать внутри границ соответствующих школ, потому что здесь, как в любом великом искусстве, основными элементами являются школы, сообщества и устоявшиеся формы выражения. Бесконечно важней ответов вопросы - их выбор и внутренняя форма…»
«С Именем приходит новое миропонимание… Имя обнажает значение сознания, равно как и причину страха. Мир не просто существует, в нем ощущается тайна… Человек дает имена тому, что загадочно. Только для животного не существует загадок… С появлением Имени был сделан шаг от ежедневной физики животного к метафизике человека. Это был величайший поворотный момент в истории человеческой души».
«Категорически не может существовать истинной системы мысли, поскольку знак не в силах заменить действительности. Серьезные и честные мыслители неизменно приходят к выводу, что все знание a priori обусловлено его собственной формой и никогда не сможет проникнуть в то, что обозначается словами… И это ignorabimus также согласуется с интуицией любого подлинного мудреца в понимании того, что абстрактные принципы жизни могут восприниматься только как фигуры речи, избитые максимы, которыми пользуются ежедневно и под которыми течет жизнь, как текла и будет течь всегда. Народ, в конечном счете, могущественнее языков, и, таким образом, невзирая на все великие названия, именно мыслители - которые являются личностями, - а не системы, которые подвержены переменам, оказали воздействие на жизнь».
«Для машины человеческая жизнь становится ценной. Слово «работа» занимает важнейшее место в этических размышлениях: в восемнадцатом веке оно теряет пренебрежительный оттенок во всех языках. Машина работает и заставляет человека сотрудничать с ней. Вся Культура достигает такой степени активности, что под нею трясется земля… И машина принимает все менее и менее человечные формы, все более аскетичные, мистические, эзотерические… Человек почувствовал сатанинскую суть машины, и это так. В глазах верующего в нее она означает смещение Бога. Она отдает священный Случай в руки человека и им же, в соответствии с точным расчетом, приводится в движение, молчаливое, неостановимое…»
«Власть может быть свергнута только другой властью, а не принципом, и не осталось ни одной власти, способной противостоять деньгам, кроме этой. Деньги побеждаются и отменяются только кровью. Жизнь есть альфа и омега, космический поток, отражающийся в микрокосмосе. Это факт фактов в мире-как-истории… Вечно История - это жизнь и единственно жизнь: ценность расы, триумф воли-к-власти и победа истин; открытия или деньги не имеют значения. Мировая история - это мировой суд, и он всегда выносит вердикт в пользу более сильной, полной и более самоуверенной жизни, то есть отдает ей право на существование, независимо от того, будет ли доказано это ее право перед трибуналом пробуждающегося сознания. Истина и справедливость всегда приносились в жертву могуществу и расе, и смертный приговор выносился людям и народам, для которых истина была дороже дел, а справедливость - дороже власти. И вот драма высокой Культуры - этого прекрасного мира богов, искусств, мысли, сражений, городов - завершается возвращением былых фактов кровавой вечности, которая неизменна, как неизменно кружение космической реки…»
«Для нас, однако, кого Судьба поместила в эту культуру и в этот момент ее развития - момент, когда деньги празднуют свои последние победы и Цезаризм, который намерен достичь своей цели, приближается спокойным, твердым шагом, - для нас остается единственный путь, одновременно добровольный и обязательный, пролегающий в узких границах, и в любом другом случае жизнь для нас теряет всякий смысл. Мы не свободны идти, куда хочется; мы свободны лишь делать необходимое или не делать ничего…»
«Действительное значение имеет не то, что отдельный человек или народ пребывают «в здравии», сыты и плодовиты, но то, ради чего все это… Только с приходом Цивилизации, когда весь мир как форма начинает разваливаться, на первый план выступает, откровенно и настойчиво, потребность сохранения жизни - это время, когда банальное утверждение, что «голод и любовь» являются движущими силами жизни, теряет всякий смысл, когда жизнь становится убогой, заключаясь не в том, чтобы расти и крепнуть для выполнения своего предназначения, но в «счастье для масс», в комфорте и удобствах, в «panem et circenses»; и когда вместо великой политики мы имеем политику экономическую, что само по себе конец…»
Я могу продолжать до бесконечности, как делал это снова и снова в те времена, цитировать и цитировать, пока не соберется настоящий путеводитель по Шпенглеру. Почти двадцать лет минуло с тех пор, как я впервые прочел эту книгу! Но по-прежнему во мне живет ее магия. Для тех, кто гордится тем, что всегда идет впереди, все мною процитированное, как и то, что осталось в промежутках между приведенными мною цитатами, сегодня звучит «несовременно». Что с того? Для меня Освальд Шпенглер по-прежнему остается живым и волнующим автором. Он обогатил и возвысил меня духовно. Так же, как Ницше, Достоевский, Эли Фор.
Возможно, я своего рода жонглер, поскольку способен балансировать такими несовместимыми творениями человеческого гения, как «Закат Европы» и «Дао дэ цзин». Одно - монолит из гранита и порфира и весит тонну; другое - невесомо, как перышко, и течет меж пальцев, как вода. В вечности, где они встретятся и будут жить, они уравновесят друг друга. Изгнанник, вроде Германа Гессе, прекрасно понимает такого рода жонглирование. В своей книге «Сиддхартха» он выводит двух Будд - известного и неизвестного. Каждый совершенен в своем роде. Они взаимопротивоположны - как Систематика и Физиогномика. Они не уничтожают друг друга. Они сходятся и расходятся. Будда - это одно из тех имен, что «прикасаются к тому, что есть сознание». Реальные Будды не имеют имени. Короче говоря, известное и неизвестное прекрасно уравновешивают друг друга. Жонглеры это понимают…
И теперь, думая о Шпенглере, я понимаю, как удивительно его «Untergang» музыка подходила моей «подпольной» жизни! Странно также, что единственный, по существу, человек, с которым я тогда мог говорить о Шпенглере, был Осецкий. Должно быть, я снова встретился с ним в ресторанчике Джо, куда заглянул в одну из моих promenades nocturnes. Он все так же усмехался, как сказочный гном - зубов совсем не осталось, и трещал громче прежнего. И в новых «обстоятельствах» оставался таким же чокнутым. Но суть шпенглерианской музыки он уловил с такой же легкостью и проникновением, как суть музыки Донэни, к которой испытывал страсть. Долгими тоскливыми ночами он читал, лежа в постели. Все, что относилось к математике, технике, архитектуре (у Шпенглера), он проглотил, как разжеванную пищу. И, стоит добавить, все, что относилось к деньгам. В этом предмете он имел сверхъестественные познания. Удивительно, до каких пределов «недееспособные» развивают свои способности. Слушая Осецкого, я обычно думал, как было бы хорошо сидеть в сумасшедшем доме вместе с ним - и Освальдом Шпенглером. Какие бы замечательные дискуссии мы вели! Здесь же, в этом холодном мире, вся та великая музыка звучала втуне. Если бы критиков и ученых заинтересовали взгляды Шпенглера, все было бы совершенно иначе. Для них это была только еще одна кость. Может, послаще, чем обычно, но все равно только кость. Для нас же это была жизнь, эликсир жизни. Мы пьянели от него при каждой нашей встрече. И конечно, мы придумали свой «морфологический» условный язык. Пользуясь им, мы в наших с ним разговорах могли в одно мгновение преодолевать огромные пространства мысли. Если кто посторонний встревал в нашу дискуссию, мы его быстро осаживали. Другим наши разговоры казались не только непонятными, но и лишенными всякого смысла.
