Я припомнил и другое, связанное с этим «гением». Как он ненавидел все американское, как, например, презирал нашу литературу, как передразнивал преподавателей, не выносил любые упражнения. Но особенно врезалось в память то, какой свободой он наслаждался дома, и то уважение, которое выказывали ему родители и братья. Во всей нашей школе не было парня, подобного ему. Какой восторг я испытал, получив от него первое письмо, отправленное из Гейдельберга. Он чувствует себя по-настоящему дома, писал он, и больше немцем, чем сами немцы. Почему я остался в Америке? Почему не присоединяюсь к нему, чтобы стать замечательным немецким поэтом?
Я подумал, как нелепо буду выглядеть, если он скажет: «Генри? Не помню такого», и в этот момент мы въехали в тот городок. Мы быстро узнали, что мой старый приятель накануне отправился в путешествие на Восток. Вот это повезло! Уже давно перевалило за полдень, и мы умирали хотели есть. В отчаянии я вцепился в директрису, сухощавую раздражительную пожилую даму, стараясь разжалобить ее рассказом о том, какой огромный крюк мы проделали по пути в Мексику - к тому же наша машина сломалась в нескольких милях от города-исключительно ради того, чтобы навестить моего дорогого друга детства, с которым я не виделся много лет. Я прожужжал ей все уши рассказом о наших дорожных злоключениях и не отступил до тех пор, пока не удалось внушить ей (телепатически), что нам необходимо подкрепить силы. В конце концов она скрепя сердце велела принести нам чаю с «лепешками.
Чтобы размяться, мы побрели на окраину городка. Там поймали попутку домой, потрепанный «форд». Водитель, слегка ненормальный ветеран, к тому же слегка косой - на Юге народ просто не просыхает, - сказал, что едет через Эшвилл. Похоже, что он не очень-то сам представлял, куда направляется, кроме того, что на север. От разговора, который мы вели всю долгую дорогу до Эшвилла, можно было свихнуться. Мало того, что бедняга был изувечен на войне, что от него ушла к лучшему его другу жена, он еще умудрился с тех пор попасть в несколько серьезных аварий. Хуже всего было то, что он оказался кретином и расистом, одним из тех необузданных типов, которые становятся еще необузданнее, если их угораздит родиться южанами. Мы перескакивали с предмета на предмет, как кузнечики; его явно ничего не интересовало, кроме собственных бед и несчастий. Когда Эшвилл был уже совсем близко, он стал окончательно невыносим. Ясно дал нам понять, сколь глубоко мы ему противны, все в нас, включая манеру говорить. Высаживая нас в Эшвилле, он уже кипел от злости.
Мы поблагодарили за то, что он подвез нас, и без лишних слов распрощались: «Всего хорошего!»
- Всего хорошего? - заорал он. Вы что, не собираетесь ничего платить?
Платить? Я был ошарашен. Где это слыхано платить за попутку?
- Или вы рассчитывали доехать задаром? - не унимался он. - А за бензин и масло кто Платил? - Он с грозным видом высунулся из окошка машины.
Пришлось выдумывать невероятную историю, к тому же убедительную, почему у нас нет денег. Он скептически смотрел на нас, потом тряхнул головой и пробормотал:
- Я так и подумал, когда увидел вас, - помолчал немного и добавил: - Очень мне хотелось подбросить вас. - Затем случилось нечто совсем неожиданное: он заплакал. Я наклонился, чтобы как-то успокоить его. Он совсем меня растрогал. - Отвали! - завопил он. - Убирайся! - Мы пошли прочь, а он сидел, положив локти на баранку и обхватив голову руками, и горько плакал.
- Господи, что ты об этом думаешь? - спросил я потрясенно.
- Еще повезло, что он не пырнул тебя ножом, - ответила Мона. Происшедшее только укрепило ее в убеждении, что южане абсолютно непредсказуемы. Пора подумать о возвращении домой, считала она.
На другой день, сидя за пишущей машинкой и невидяще глядя перед собой, я задумался, сколько мы еще сможем протянуть в солнечной Каролине. Несколько недель прошло с тех пор, как мы отдали свой последний цент, чтобы заплатить за комнату. О том, сколько мы задолжали славному мистеру Роулинсу за обеды и завтраки, я боялся и думать.
Назавтра, однако, к полному нашему изумлению, мы получили телеграмму от Кронского, где он сообщал, что едет с женой к нам и сегодня же вечером мы увидимся. Какая удача!
И точно, незадолго до обеда они заявились к нам.
Покиньте же все пустыню
И пойте Осанну
Отцу и Сыну и Духу Святому
Неустанно.
Чуть ли не первое, о чем мы спросили, как это было ни позорно, нет ли у них денег взаймы.
Это единственное, что тебя беспокоит? - улыбнулся Кронский во весь рот. - Эту проблему легко решить. Сколько тебе надо? Полсотни устроит?
Мы радостно стиснули друг друга в объятиях.
- Деньги, - сказал он, почему ты не послал мне телеграмму? - И почти без передышки: - Тебе действительно здесь нравится? Мне тут вроде как не по себе. Это место не для негров… и не для евреев. Поганое место…
За обедом он интересовался, что я успел написать, продал ли что-нибудь и так далее. Он предвидел, что дела у нас пойдут неважно… «Поэтому мы так внезапно и нагрянули, - сказал он. - Могу провести с вами только тридцать шесть часов». При этом улыбнулся, словно давая понять, что я не заставлю его остаться ни минутой дольше.
Мона всей душой была за то, чтобы вернуться с ними, но я из дурацкого упрямства настаивал на том, чтобы потерпеть еще немного. Мы довольно горячо спорили, но так ни к чему и не пришли.
- Давайте не будем об этом, - сказал Кронский, - Раз уж мы здесь, что ты можешь показать нам, пока мы не уехали?
- Озеро Джуналеска, - не задумываясь ответил я. Не знаю, почему я назвал это место; просто оно само слетело у меня с языка. Но потом я вдруг понял: мне хотелось еще раз увидеть Уэйнсвилл.
- Всякий раз, как приближаюсь к этому месту - Уэйнсвиллу, меня так и тянет остаться там жить. Не знаю, что в нем есть такого, но оно забирает меня.
- Ты никогда не останешься на Юге, - сказал Кронский. - Ты прирожденный ньюйоркец. Слушай, почему бы тебе не перестать мотаться по всяческим захолустьям и не отправиться за границу? Франция - вот место для тебя, знаешь ты это?
Мона с энтузиазмом поддержала его. -Ты единственный, кто говорит ему что-то разумное, - сказала она.
- Если бы речь шла обо мне, - продолжал Кронский, - я бы выбрал Россию. Но у меня нет страсти к путешествиям. Я нахожу, что Нью-Йорк не так плох, можешь ты в это поверить? - Затем в свойственной ему манере добавил: - Как только открою практику, отправлю вас обоих в Европу. Я говорю серьезно. Я много думал об этом. Здесь вы тупеете. Не место вам в этой стране, вы оба люди иного склада. Она для вас слишком мелка, слишком ограниченна… слишком, черт возьми, прозаична, вот что. А что до тебя, мистер Миллер, бросай-ка ты писать эту пакостную мелочевку для журналов, слышишь? Ты создан не для подобной ерунды. Твое дело - книги. Пиши книгу, почему ты не делаешь этого? Тебе это по плечу…
