По словам Керли, он неделями скрывался в его комнате, лежал часами на кровати, прикрыв чем-нибудь глаза от света, и мысленно повторял каждый свой предстоящий шаг, каждое движение. Все было продумано до малейшей детали. Но, подобно писателю или композитору, он не приступал к осуществлению своих замыслов, пока не доводил их до совершенства. Он учитывал не только возможность ошибок или случайностей, но так же, как инженер, вычислял коэффициент безопасности предстоящего дела с учетом нервного напряжения и неожиданного нервного срыва. Он мог быть полностью уверен в успехе дела, в способностях и преданности сообщников, но в ответственный момент приходилось полагаться только на себя, на свой ум, свою предусмотрительность. Он был один против тысяч. Не только все фараоны страны были начеку, но и все население. Одно неосторожное движение - и его песенка спета. Конечно, он не собирался даваться живым. Он бы застрелился. Но оставались его напарники, и он не мог бросить их на произвол судьбы.
Возможно, выйдя тем вечером подышать свежим воздухом, он был так переполнен предстоящим, настолько уверен, что ничто не помешает осуществлению его замысла, что просто не мог больше сдерживаться. Он схватил первого встречного и открылся ему, полагаясь на то, что жертву парализует ужас. Возможно, его забавляла мысль пообщаться со стражами закона, может, попросить у них огоньку или узнать дорогу, глядя им прямо в глаза, касаться их, благодарить, оставаясь неузнанным. Может быть, ему нужно было подобное испытание нервов, чтобы успокоиться, обрести хладнокровие, потому что одно дело - обдумывать план наедине с самим собой, в надежном убежище, и совсем другое - выйти на улицу, где каждый подозрительно смотрит на тебя, каждый покушается на твою жизнь. Спортсмены должны предварительно размяться. Преступники, возможно, должны делать что-то подобное… Мясник был из тех, кому доставляет удовольствие искать опасность. Это был выдающийся преступник, парень, который мог стать знаменитым генералом или ловким юристом какой-нибудь корпорации. Подобно многим людям такого сорта, он уверял Керли, не раз и не два, что всегда отпускает свою жертву. Он не трус, не подлец и, конечно, не предатель. Он не против людей, а только против Общества. Он действовал в одиночку и потому имел основание гордиться своими подвигами. Тщеславный, как кинозвезда, он ревниво относился к мнению о нем публики. Почитатели? У него их было предостаточно - миллионы. Время от времени он совершал что-нибудь из ряда вон выходящее, просто чтобы продемонстрировать, какого он высокого полета человек. Играл на публику? Конечно. Почему нет? Не все же серьезные дела, надо иногда и позабавиться. Убийства не доставляли ему особого удовольствия, впрочем, совесть его тоже не мучила. Больше всего он любил надувать удачливых типов.
Они всегда считают себя такими чертовски умными!
Керли все еще дрожал от возбуждения, страха, душевных терзаний, восхищения и бог знает чего еще. Не мог говорить ни о чем другом. Твердил нам: следите за газетами. Это будет сенсационное дело. Даже нам он отказался открыть, в чем оно состоит. Он был все еще напуган, все еще загипнотизирован.
- Эти его глаза! восклицал он снова и снова. - У меня было такое чувство, что я превращаюсь в камень.
- Но было же темно, когда вы разговаривали.
- Это ничего не значит. Они сверкали, как угли. Прямо искры сыпались.
- Может, это тебе померещилось, потому что ты знал, что он убийца?
- Только не мне! Никогда не забуду этих глаз. Они будут преследовать меня до самой смерти. - Он содрогнулся.
- Керли, ты действительно считаешь, спросила Мона, - что у преступника глаза не такие, как у других людей?
- Почему нет? - ответил Керли. - Все у них не такое. И глаза тоже. Не кажется ли тебе, что, когда человек меняется, меняются и его глаза? Это уже глаза иного человека. Я хочу сказать, что они уже не те. В них как будто есть нечто такое - или, наоборот, что-то отсутствует, не знаю что. Какие-то они нечеловеческие, вот все, что я могу сказать. Он еще не успел сказать мне, кто он, а я уже это почувствовал.
Это все равно как ощутить сигнал из другого мира. Его голос не был похож на человеческий, я такого еще не слышал. А когда он пожал мне руку, было такое ощущение, будто я прикоснулся к голому проводу. Я хочу сказать, меня словно током ударило. Я бы тут же убежал, но этот его взгляда я не мог двинуться с места, не мог пальцем пошевелить… Теперь я начинаю понимать, что имеют в виду, когда говорят о Сатане. От него шел какой-то странный запах, упоминал я об этом? Не серы, нет, скорее какой-то концентрированной кислоты. Может, он работал с химикатами. Но не думаю. Что-то такое было у него в крови…
- Думаешь, ты узнаешь его, если снова встретишь?
К моему удивлению, Керли замолчал. Вид у него был озадаченный.
- По правде сказать, - ответил он очень неуверенно, - вряд ли. Он был настолько яркой личностью, что не удержался у меня в памяти. Наверное, это кажется неправдоподобным? Тогда объясню по-другому. (Я был воистину изумлен. Керли определенно делал успехи.) Предположим, сегодня вечером, в этой самой комнате перед вами предстал святой Франциск. Предположим, он разговаривал с вами. Вспомните ли вы завтра или через день, как он выглядел? Не потрясет ли вас его появление настолько, что его черты совершенно изгладятся из памяти? Может, вы никогда не думали о таком вот возможном случае. Я думал, потому что знал человека, которому были видения. Я в то время был совсем маленьким, но помню взгляд этой женщины, когда она рассказывала о том, что пережила. Я знаю, что она видела не только телесный облик того, кто ей явился, а нечто большее. Когда кто-то является тебе с вышних, в нем есть что-то от неба - и это ослепляет. Во всяком случае, так мне кажется… Когда я увидел Мясника, со мной случилось то же самое, только я знал, что он явился не с вышних. Откуда бы он ни явился, он нес на себе печать того места. Это можно было ощутить, и это внушало ужас. - Он снова помолчал, лицо его посветлело. - Послушай, ведь это ты убедил меня почитать Достоевского. Тогда ты знаешь, что значит быть втянутым в мир абсолютного зла. Некоторые из его персонажей говорят и действуют так, словно обитают в мире, абсолютно для нас неведомом. Я бы не стал называть его адом. Это что-то похуже. Нечто более сложное, более неопределенное, нежели ад. Нечто нематериальное, что невозможно описать. Это можно почувствовать по их реакции. У них непредсказуемый взгляд на все. Пока он не написал о них, мы и не знали о людях, которые мыслят так, как его герои. И это напоминает мне - в связи с этим преступником, - что между идиотами и святыми не такое уж большое различие, я прав? Как вы их отличите? Хотел ли Достоевский сказать, что все мы из одного теста? Что в нас от дьявола, а что от Бога? Может, ты знаешь… Я - нет.
- Керли, ты меня правда удивляешь, - сказал я. - Я это серьезно.
- Ты думаешь, я сильно переменился?
- Переменился? Нет, не так уж сильно, но определенно повзрослел.
- Какого черта, человек же не остается всю жизнь ребенком!
- Это так… Скажи честно, Керли, если бы можно было не опасаться, что тебя поймают, соблазнила бы тебя жизнь преступника?
