— Я весь любопытство.
— Система, — сказал Катарем. — Мы полагаем, что природа суть гигантская система, возникшая в результате самоорганизации. О том свидетельствуют астрономы, биологи, физики. Земля обращается вокруг Солнца — и вот нам календарный год. Где система, проявлением которой является год магический?
— Но если этот цикл — обманка недостоверной истории? Вопрос к археологам…
— Это гипотеза, Инке. Историки, кстати, относятся к ней презрительно. Они полагают свою науку не менее достоверной, чем наша. Впрочем, Мерау обратил внимание не на это.
— На что же?
— Для того чтобы наступила весна и растаял снег, природе не требуются никакие осмысленные фигуры. Если принимать магический год за аналог календарного, протекающий на уровне человеческих устремлений, принимать, что огромным массам народов регулярно требуется чудовищное кровопускание, война так называемых Выси и Бездны… зачем нужны фигуры Великих Магов? И не только их, но и других особ, стоящих ступенькой ниже — Господ, Воинов? Почему не бунт толпы, не коллективное безумие? Проистекай всё это из законов природы, мы становились бы, по мнению Мерау, просто глухи, подобно токующим тетеревам… а мы не только сохраняем разум, мы даже способны сопротивляться. Можно ли вообразить, что дерево сопротивляется наступлению осени? Система избыточна, Инке.
Всякая тень улыбки пропала с лица государственного суперманипулятора.
— Из этого что-нибудь следует, Ката? По мнению уважаемого коллеги Мерау?
— Избыточными бывают системы, созданные искусственно, — медленно проговорил Иверт и опустил веки.
Оба мага долго сидели молча.
Наконец, Маджарт провёл ладонью по безволосому черепу, зажмурился и помотал головой.
— Нет ничего нового в мире, — сказал он.
— Что? — удивлённо переспросил Иверт.
— Всё проистекает из Рескидды, города мудрости и безумия, ибо там находится Исток, — непонятно проговорил суперманипулятор, погружаясь в задумчивость.
Катарем Иверт невольно выпрямился в кресле, настороженно глядя на друга. Лицо того странно озарилось, углы губ приподнялись в усмешке; выражение это завораживало, точно собеседник созерцал в сердце своём некую высокую истину, и с минуту руководитель Службы Исследований глупо хлопал глазами, ожидая непонятно чего.
Потом забеспокоился.
— Инке, — окликнул он. — Инкелер! — и, подавшись вперёд, потряс друга за плечо. — Не хочу знать никаких ужасных тайн, просто начинаю бояться за тебя. Может, тебе стоит съездить на море? Показаться врачу?
Суперманипулятор глуховато засмеялся.
— Я здоров, мой друг, — сказал он. — Всё просто. Нет никаких тайн. Знаком ли ты с доктриной арсеитов? Верней, не с доктриной, а с тем, как они представляют себе мироздание? Вижу, подзабыл, и господин Мерау не интересуется древними мифами, иначе отбросил бы свою гипотезу, приняв её за религиозный бред…
Инкелер Маджарт помолчал. Больная, опалённая Четвёртой магией плоть его лоснилась на свету.
— Историки говорят нам, — размеренно заговорил он, с полуулыбкой глядя на встревоженного Иверта, — что тысячелетия назад Арсет была всего лишь идолицей диких кочевников, богиней оазисов, которая противостояла своей грозной матери, богине смертоносной пустыни. Зная это, мы смеёмся над историей о том, как богиня создала мир… А теперь я из уст крупного учёного слышу, что мир таки был создан. Не смотри на меня так, Ката. Мы вместе пивали с тобой на пирушках. Меня не свалит и бутылка разведённого спирта, не то что бокал вина. И волнуют меня сейчас не сказки арсеитов и даже не предположительное существование всевозможных богинь. Мы с государыней Лиринией отправили господина Кеви и девочку-таянку прямиком в объятия Её Святейшества Акридделат.
4
Вдоль стен малой дворцовой библиотеки, точно солдаты на смотру, тянулись суровые ряды книг. В исполненной теней вышине, на сводах, переплетались гигантские причудливые цветы, выложенные панелями из разных пород дерева. Поверх узора мерцала золотая сеть инкрустаций.
Я возлежал в кресле у потухшего камина, пристроив ноги на пуфик, и разглядывал потолок.
— Не ёрзай, — приказала Эррет, обмакивая кисть в чернила.
— Любимая, — взмолился я. — Ты переоцениваешь мужскую выдержку.
— Упражняйся, — насмешливо отвечала жестокая, устраиваясь поудобней (удобно было совсем не мне).
— Сейчас?!
— Не теряй времени даром.
Она сидела верхом у меня на коленях и расписывала мне лицо. Кисть щекотала кожу, Эррет изгибалась то так, то этак, вырисовывая знаки по замысловатому канону Тавери, который требовал изрядного художественного дарования и ещё большего терпения… если в последнем нуждался даже рисовальщик, что говорить о жертве! Я весь извёлся. Эррет то и дело шипела на меня по-кошачьи, приказывая сидеть смирно. Тем более обидно становилось, что изысканный канон обречён на гибель: в постели она — огонь и буря, да я и сам не скучен.
— Тогда уж, — не выдержал я, когда она, тёплая и благоухающая, улеглась мне на грудь и вытянулась, дописывая в «корону Бездны» последние мелкие штришки, — соизволь писать не эти знаки, а более подходящие!
— Это какие же?
— Будто не догадываешься. Альковные. Выдержки, чувственной радости и так далее.
Эррет засмеялась низким грудным смехом и прижалась ко мне всем телом; руки мои сами собой прошлись по её узкой спине, заставив Эррет замурлыкать.
— С этим не ко мне, Мори, — сказала она глуховато, почти зловеще. — С этим — к метрессам. Мне нужен государь, а не жеребец.
Я смирился и только заметил:
— Но они же все сотрутся.
Эррет хрипловато хихикнула, не прерывая своего занятия.
— Вот-вот, — подтвердила она. — А потом, Мори, я буду их долго-долго подновлять…
Я рассмеялся и осторожно отнял у неё кисть.
…Потом мы лежали, обнявшись, прямо на пушистом ковре. Жестковатые кудри Эррет рассыпались по моей груди, кисть в её пальцах медленно рисовала на мне бессмысленные узоры. До кровати мы со своими забавами добирались хорошо если через раз. Полированный столик был чересчур липким и твёрдым, но ковёр показался вполне уютным…
Эррет поднялась и стала одеваться — медленными размаянными движениями. Я последовал её примеру, то и дело поглядывая на возлюбленную. Эррет необыкновенно хороша собой. Сегодня она облачилась не в платье, а в северноуаррский женский костюм: длинный плащ с рукавами, который одевался нараспашку поверх рубахи и широких штанов. Красиво; но платье, сказать по чести, снимается гораздо быстрее…
— Сколько времени? — спросила Эррет, вытянувшись в моём кресле, и протяжно, со сладким стоном, вздохнула.
— Час облаков, первая четверть. У нас ещё пятьдесят минут.
