Потому что некропортал потерял свою эффективность тогда же.
Никто не знает, что творится сейчас на Той стороне.
Единственный контакт состоялся несколько лет назад у Старухи. С Мартином Линцем. Она увидела его своими слепыми незакрывающимися глазами, погружаясь в мучительный сон. Он говорил, а она корябала его слова на бумаге кривым птичьим почерком.
«Я почти овладел энергией Врил. Я имею влияние на Высшего Неизвестного. Ждите послания. Мы поможем вам в вашей новой войне. Произойдет очищение.
Я прошу за это единственную награду.
Когда одна сторона превратится в огонь, а другая в лед, когда входы откроются, я хочу вернуть свое тело.
Я устал от бесплотного морока Полой Земли. Я хочу быть настоящим арийцем. Сверхчеловеком во плоти и крови».
Следующим утром она отнесла эту бумагу Клаусу Йегеру. Он не любил абстракций. Древние легенды, оккультные ритуалы, недоказанные теории и высокие идеалы — все это не умещалось (и никогда не уместится) в его крохотном скудном мозгу. Бессмертие души его мало тревожит — его привлекает бессмертие тела. «Поменьше эстетики, побольше генетики» — вот его любимая присказка. Он слишком ограничен для Истины — но все, что касается физиологии, билогии, биохимии, одним словом, грубой материальной телесности, интересует его чрезвычайно. Ученым, работающим на него в «Риттер Ягд», в этих областях нету равных.
Он прочитал то, что было написано у нее на бумаге.
— Впервые за годы нашего сотрудничества, фрау Грета, вы ставите передо мной действительно интересную задачу. Я попы таюсь. Действительно попытаюсь восстановить его тело. Но вы должны понимать: мне не вдохнуть в него жизнь.
Она презрительно скривила сухие бледные губы:
— Вдыхать жизнь — не вашего ума дело.
5
НИКА
Она выходит из моря. Амиго смотрит на нее из воды пустым тусклым взглядом.
Вода холодная, свинцово-серая и неподвижная, как наброшенный на покойника саван. Серое небо сливается с серой водой, горизонта нет. Далеко в море чернеет скала с изъеденной туманом, почти невидимой башней.
Она озирается:
— Он что, не смог?…
— Смог. Но он оставил тебя, — отвечает Амиго. — Ты ему не нужна. Он хотел просто попасть сюда.
— Зачем?
— Не знаю. Он называет одно другим. Я говорил, что не хочу его брать.
— Где мы, Амиго?
— Мы на границе. Уже по ту сторону.
— Мне говорили, что граница другая…
— Моя граница такая, — отвечает Амиго. — У всех своя… Я ухожу, но скоро хочу возвращаться. Ты не можешь долго здесь быть.
— Амиго, — говорит Ника. — Мне хочется вдохнуть воздух. Мне уже можно дышать?
— Нельзя. Захлебываешься там, где бассейн. Тогда остаешься здесь навсегда. Не дыши. Считай секунды и не дыши.
— Амиго, — говорит Ника. — Мне можно тебя погладить?
— Нельзя. Невозможно. Но ты можешь представить, каким я был.
— Резиновый, как автомобильная шина…
Амиго молча уходит под воду — точно проваливается в металлическое желе. Она остается одна.
Она бредет вдоль кромки воды, босиком, и под ее ногами хрустят и крошатся сухие водоросли, сухие креветки, и крабьи панцири, и птичьи перья, и рыбьи хребты. Она считает секунды. Тридцать одна, тридцать две, тридцать три…
А потом туман вдруг рассеивается — резко, будто лопается пузырь с серой желчью.
Теперь она видит линию горизонта. И прямо над горизонтом, прямо над морем, прямо над собой она видит огромную, почти во все небо, луну. Червивую, гнилую луну, похожую на шляпу гигантского гриба-подосиновика. Гнойно-желтую луну, источенную темными пятнами океанов. Эта луна, она нависла так низко, что, кажется, ее океаны вот-вот прольются в холодное неподвижное море.
Ника все еще в оцепенении смотрит наверх, когда без звука, без единого всплеска, точно нож в масло, в берег втыкается нос деревянной лодки. На борту трое. Она видела их на фотографии в спальне Ткачевой. Леня, Валя, Марат — они и сейчас точно фрагменты поблекшей черно-белой картинки. Их волосы серые, такие же серые, как это серое море. Их кожа бледна, их кожа полупрозрачная, сухая и тонкая, точно лица обернуты в рисовую бумагу. Их глаза неподвижны. Они не моргают.
Все трое смотрят на Нику.
Потом они медленно, с явным усилием заслоняют свои рисовые лица руками. Как будто их слепит яркий свет. Как будто от нее исходит сияние.
— Прости, — произносит Леня монотонно и тихо. — Прости, мы ошиблись…
Он говорит неуверенно, как иностранец. Точно значения произносимых им слов от него ускользают. Точно он силится вспомнить давно забытый язык.
— …Мы приняли тебя за другую…
— Я ищу Надю, — шепотом говорит Ника. — Мне нужна Надя.
Они неподвижны.
— Надежда Русланова, — говорит она громко. — Она должна быть вместе с вами.
— Ее здесь нет, — произносят они все хором. — Ее с нами нет… — Они берутся за руки. — Потому что живым здесь не место… Ты говоришь слишком громко… Ты слишком яркая… Живым здесь не место…
Она спрашивает:
— Почему здесь такая луна?
И они говорят:
— Потому что сбывается то, что предсказано.
Она спрашивает:
— Что предсказано?
И они говорят:
— Обратись в министерство. Обратись в министерство….
Они отрываются от земли. Они кружат над морем, кружат под червивой луной в тихом медленном хороводе, как сонные чайки. Они указывают на темную скалу с башней:
— Обратись в министерство…
Теперь, когда туман спал, башню можно хорошо разглядеть. Она тонкая и высокая, с перетянутыми стальными тросами кольцевыми сечениями. Она словно телескопический спиннинг, развернутый во всю длину, но направленный удилищем не в море, а, наоборот, к небесам. Параболические антенны облепили верхушку, как грибы-паразиты. Как приманка для заслоняющей небо гигантской луны-
Ника смотрит на холодное море.
— Мне не доплыть до той башни.
— Не надо плыть!..Плыть не надо!.. — доносятся до нее крики чаек. — Ты слишком много моргаешь, не моргай, пусть твои глаза остановятся, пусть твои глаза будут все время открытыми, так они смогут больше увидеть. Так они смогут увидеть, что это не вода. Это лед. Смотри, лед!..
И она идет к башне по льду. Она считает секунды. Двести пятьдесят три. Двести пятьдесят четыре. Двести пятьдесят пять…
она жива
— Запрещено, — говорит ей на входе привратник.
