Она тоже выжила. Одна из всего отряда. И жива до сих пор. Ей восемьдесят один. Мне повезло: она не сменила фамилию. В телефонном справочнике Нюрнберга есть только одна Nadejda Ruslanova.
Она живет сразу за парком, на улице Штайнплаттенвег. Улица особняков и коттеджей — не похоже, что здесь сможет существовать на государственное пособие даже самая невинная из жертв нацизма…
Ее дом — пряничный домик из сказки, но в сотню раз больше. Черепичная крыша цвета горького шоколада, с карамельными башенками. Стены цвета заварного ванильного крема, резные сахарные окошки, балюстрады, балкончики. Три этажа, молодые елочки и розовый сад, увитая плющом ограда и чугунные решетчатые ворота с львиной мордой и дверным переговорным устройством. Глазок камеры наблюдения выглядывает из плюща самую малость — так, чтобы подошедшему достаточно близко было заметно, что камера все-таки есть, но и так, чтобы он понимал, что хозяева достаточно либеральны и не выставляют ее напоказ.
Нажимаю на домофонную кнопку и жду, глядя в плющ с выражением глубочайшего уважения. Ждать приходится долго.
— Йа-а? Вер ист да? Ви кан ихь хельфен? — Голос из переговорного устройства звучит чуть надтреснуто, но дружелюбно, с явственным восточноевропейским акцентом.
— Надежда Олеговна? — Я приветливо улыбаюсь плющу.
— Кто это? — дружелюбие улетучивается. — Если снова из магазина матрешек, я уже говорила, что мне совершенно не интересен этот проект.
— Дело в том, что…
— Изделия из березовой коры и мукосолы меня также не интересуют.
— Меня зовут Вероника Данилова…
— Вероника, милая. Я не собираюсь инвестировать ни одного евроцента.
Вот эта?! Эта Надежда Русланова прошла войну, была специальным агентом, получила ранения, награждена орденами?..
— …Ни евроцента, понятно? Так и передайте вашим хозяевам.
— У меня нет хозяев. И я не из магазина матрешек.
— А… Киндер кирхе кюхе? Православное агентство по домашнему персоналу? — Ее голос снова теплеет.
— Нет. Я не собираюсь мыть у вас пол. Меня зовут Вероника Данилова. Я корреспондент студенческой газеты «Русская дружба», — я говорю очень быстро. — Дело в том, что наша газета готовит большой материал, посвященный Второй мировой войне, — чем быстрее я скажу свою ложь, тем быстрее отпустит. — Мы хотели бы сделать с вами небольшое интервью… — если дышать животом, тогда боль терпеть легче, — как с ветераном войны и героиней… героиней пионерской организации…
— Да-да, — отвечает она почти ласково. — Да-да, понимаю. Это очень важная тема. Хорошо, что молодежь до сих пор интересуется историей…
— Может быть, вы откроете? Чтобы не разговаривать через дверь? На улице дождь.
— …своей великой страны. Но это еще и очень тяжелая тема. Больная тема. Особенно для меня. Для таких, как я. Мы через многое прошли и… Одним словом, я никогда не даю интервью на эти тяжелые темы. Это слишком личное — вы меня понимаете? Уверена, понимаете. Это личное, это не повод для спекуляций и — как это сейчас говорят? — пиара… Извините, что вам пришлось зря потратить на меня свое время.
— Возможно, вас все же заинтересует наш информационный повод…
— Вероника, милая, вы слишком навязчивы. Это ценное качество для журналиста, но извините. Никаких интервью.
— Я хотела сказать, что…
— Вам лучше уйти, милочка…
Мне нравится, когда говорят «милочка». Уютное стародачное слово; яблоневый сад, чай с вареньем и подсохшими сушками…
— …Иначе я вызову полицай, ясно?
— Ясно. Премьера мультфильма «Первый отряд», — говорю я. — Слышали про него что-нибудь?
— Нет.
Она врет, но даже острее, чем ложь, я чувствую ее страх. Он буквально сочится из переговорного устройства вместе с ее надтреснутым голосом.
— …Тогда поясню. Время действия — 1942-й. Первый отряд, состоящий из специально обученных подростков, участвует в оккультной борьбе с нацистами из общества «Аненербе». Главная героиня — девочка по имени Надя Русланова. Даже если это простое совпадение, нам все равно было бы безумно интересно поговорить о реалиях того…
— Заходите в дом.
В чугунной двери что-то щелкает, она гудит, дрожит и стрекочет, как будто собирается сорваться с петель и принять участие в гонках.
Я дергаю за кольцо, торчащее в носу льва, и дверь умолкает и сама отворяется. Точно в сказке.
Ее цвета тоже кондитерские. Печеное яблоко и вчерашняя сдоба — кожа лица и рук восьмидесятилетней женщины, знающей толк в соляриях или морских курортах. Кофе-латте и розочки «заварной крем» — ее льняное длинное платье с вышивкой на подоле.
Ее волосы — белоснежный пломбир. Высокая прическа а-ля директриса языковой школы, без всякой там малодушной мимикрии под рыжий, бурый, сиреневый… Достойная седина.
Ее глаза — сияющая глазурь. Большие, оленьи, таких не может быть у старухи, к которой приходят продавцы мукосолов и православные горничные. Такие могут быть только у невинной жертвы фашизма.
— Меня можно называть просто Ника, — говорю я невинной жертве.
— А меня можно называть просто Надежда. Надежда Русланова, — она протягивает мне руку. — Не люблю церемоний.
Я жму ее сдобную руку. Мне больно. Что-то не так.
Эмпирическим путем установлено, что при личной встрече люди врут реже, чем при телефонной беседе, если же встреча происходит в их собственном доме, люди врут менее охотно, чем, например, в парке или на остановке трамвая. Таким образом, теплая домашняя обстановка — самая комфортная для меня среда. Как правило. Но не в этот раз.
Она еще толком ничего не сказала, а уже врет. Весь дом, весь ее пряничный домик пропитан враньем, как ядовитым усилителем вкуса. Врет табличка с фамилией и инициалами возле входа, врут лампы дневного света, притаившиеся за деревянными перекрытиями потолка, врут фотографии, развешанные вдоль стен, врет камин, притворяющийся, что ему на двести лет больше, чем есть, врет орден Отечественной войны первой степени, насаженный под стеклом на булавку, как сушеная коллекционная бабочка.
— Чаю?
— Спасибо, да.
Она укоризненно удаляется вглубь своего сказочного жилища, наполненного естественным дневным светом даже в грозу. По дому она расхаживает босиком: дощатый пол выстлан мохнатыми цветными циновками.
Чай сближает. Как ни странно, чай в этом смысле — родной брат водки. За чаем врать не пристало — но это только если имеется в виду чай в его кухонно-интеллигентском, или хотя бы чеховском, смысле.
Чай как ритуал обычно предполагает наличие не менее чем двух компонентов. Для чая нужен собственно чай, то есть высушенные листья чайного куста, и «что-то к чаю» — на худой конец, просто сахар.
