Как связаны Великое Сокращение и рождение Живущего? Если ты есть, значит, тебе уже восемь и ты, безусловно, знаешь: Живущий — Спаситель наш. Он пришел в мир, чтобы победить смерть. Своим рождением Он положил конец Великому Сокращению. Своим рождением Он подарил нам вечную жизнь… Ты также знаешь, что тайна рождения Живущего есть одна из величайших тайн мироздания. Ты знаешь, что нам не нужны разгадки и объяснения, нам нужно лишь верить, что Его рождение есть животворное чудо…
Ты знаешь все это. Это знает каждый живущий… Но Крэкер — гений, создатель социо, еретик и безумец — этот Крэкер, он вывернул все наизнанку. Связь между Сокращением и Рождеством была для него очевидной — но очевидной иначе, не так, как для всех остальных. Он не считал Живущего спасителем нашим. Он считал его монстром. Великое Сокращение он полагал своего рода эмбриональным периодом. Периодом формирования зародыша… Зародыш же, по его мнению, возник в результате слияния, ну а слияние — ты уже догадался! — произошло в результате всеобщей церебральной инсталляции. То есть Крэкер считал, что своей работой он, лично он, вызвал к жизни Живущего.
И еще он всем говорил, что Сын Мясника не виновен в своих преступлениях, что Сын Мясника подчинялся воле зародыша, и все его убийства были лишь частью Великого Сокращения.
Абсурд, правда? Нелепость. Не бери это в голову. Я просто хочу, чтобы ты понял, насколько Крэкер упрям. Свое нелепое чувство вины, свою нелепую трактовку Великого Сокращения, свое неуважение к Живущему, уверенность в своей правоте Крэкер пронес через века, через множество пауз и воспроизведений, через множество тел… И донес до меня.
Он поделился со мной своей теорией во время терапии на Доступной Террасе.
Я не говорил тебе о Доступной Террасе? Это было наше второе — кроме холла с камерой Сына — секретное место. Официально терраса именовалась Зеленой, на старинный манер, но среди исправляемых это пышное название не прижилось, так что мы называли ее по-простому. Как ни забавно, Зеленая Терраса вовсе не была доступного цвета (на полу розовая плитка с черным узором, стены из розоватого стекла) — название, как нам объяснили кураторы, сохранилось с тех далеких времен, когда цвета «доступен» и «занят» имели дополнительные символические значения. Занятой цвет ассоциировался почему-то с физическим влечением («страстью»), а доступный — с природой. Одним словом, Доступная Терраса называлась доступной, потому что там стояли террариумы с питомцами. У каждого из исправляемых было по два-три любимца, над которыми он нес шефство: кураторы полагали, что инсектотера— пия способствует исправлению. Мы должны были кормить питомцев, чистить их террариумы, менять им воду, песок или землю (в зависимости от среды обитания любимца), кроме того, по некоему негласному правилу с ними полагалось беседовать.
Не то чтобы мы по уставу обязаны были с ними разговаривать, нет, просто некоторые исправляемые, искренне привязанные к своим любимцам, всегда были не прочь с ними поворковать — остальные же полагали, что молчание будет расценено как равнодушие или даже жестокосердие, ну а ласковое слово, сказанное стрекозе или гусенице, пойдет только в плюс…. На Доступной Террасе не велась звукозапись, а кураторы лишь изредка поглядывали на нас через стеклянные стены, но мы знали, что если не будем общаться с питомцами, кураторам это станет известно. «Исправься: расскажи все куратору», «исправься: помоги товарищу в его исправлении», «исправься: ничего не скрывай» — Крэкер говорил, у них у всех то и дело выскакивают такие баннеры. Информировать куратора о подозрительном поведении товарищей — это естественно. Каждое слово, сказанное куратору, пойдет только в плюс. А молчание будет расценено как соучастие.
Одним словом, на Доступной Террасе всегда толклись исправляемые, и их голоса — монотонно-увещевательные, срывающиеся на фальцет от притворной или искренней нежности — сливались с жужжанием, писком и стрекотом подшефных питомцев. На Доступной Террасе решительно невозможно было уединиться или побыть в тишине, и именно поэтому терраса была нашим секретным местом. В толпе, где каждый что-то говорит своему любимцу, мы с Крэкером могли вполголоса обсуждать почти что угодно, не привлекая к себе внимания и не вызывая каких-либо подозрений.
…Именно там, на Доступной Террасе, где-то за неделю до эксперимента Крэкер развернул одну из мягких бумажных трубочек, положил ее на свою паучью ладонь и шепнул словно бы не мне, а питомцу:
— Смотри, я тут набросал кое-что…
У Крэкера был большой, пузатый, тонколапый паук, полностью подтверждавший правильность поговорки: «Питомец — второй хозяин». Они с Крэкером были похожи, они любили друг друга, у них был хороший контакт, на терапии Крэкер всегда брал питомца в руки и поглаживал его матовое круглое тельце, а паук блаженно подрагивал. Вторым крэкеровским питомцем была улитка, симпатичное беззлобное существо с трогательными подвижными рожками, но Крэкер ее презирал и плохо о ней заботился, она часто болела, и на стекле после нее оставался мутный слизистый след.
— …Это история нашего мира, — сказал Крэкер будто бы пауку; тот без любопытства потоптался на полуистертом бумажном квадратике и ушагал выше по Крэкеровой руке, в сторону локтя.
На бумажке была серия схематичных рисунков, соединенных между собой кривыми короткими стрелками. Я хорошо все запомнил. Несколько отдельных человечков (корявая подпись: «древние люди») — стрелка — голова человека с неприятной темной точкой в области лба (подписано: «цер. инсталляция») — стрелка — маленькая невнятная закорючка («начало формирования зародыша») — стрелка — что-то вроде яйца с недоступного цвета разводами внутри («развитие зародыша = великое сокращение») — стрелка — смешной многоголовый и многорукий монстр с погремушкой в одной из рук («рождение чудовища = число живущих становится неизменным»).
— Немедленно выброси эту гадость, — сказал я тихо и сладко, так, словно бы обращался к питомцу. — Избавься от этой бумажки, идиот ты несчастный. Сунь моему термиту, он ее быстро сожрет…
…Сначала, когда меня только поместили в исправительный Дом, в моем ведении были комар и муха. Я их не любил. Муха меня раздражала беспорядочностью перемещений, неспособностью сосредоточиться на какой-то конкретной цели и сделать выбор. После того как я сыпал ей сухой корм — пахнущие пряной гнилью бежевые шарики, — она долго кружила по террариуму, не в состоянии решить, с какого из одинаковых шариков начать свой обед…. Я не знал, о чем с ней беседовать, так что обычно просто желал ей приятного аппетита, а на прощание говорил «смерти нет». Она тоже не испытывала ко мне никаких чувств и, в отличие от мух других исправляемых, никогда не садилась на разделявшее нас стекло, если я подходил. Самка комара вела себя иначе: при виде меня она всегда заметно оживлялась, она любила мою кровь и, наверное, любила меня. Я не получал особого удовольствия от контакта с ней, но никогда не отказывал ей в радости и делал для нее то, чего она так хотела: прислонял тыльную сторону ладони или щеку к боковой сетке ее террариума. Она вела себя тактично и аккуратно и не брала больше двух порций крови за раз. После ее терапии на поверхности кожи оставались нежно-розовые припухшие бугорки; я их мазал специальным кремом, который давал энтомолог, и они почти не чесались и полностью исчезали часа за три.
