— Великий день приближается, и нам выпала высочайшая честь. Именно мы! Именно наш храм встретит хозяина в мире. Мы будем первыми, кто встанет у его ног и понесет его знамя.
Несколько секунд до соратников доходил смысл сообщения, а затем они разразились бурными воплями.
— Наша верность черным богам Бездны была оценена по достоинству. И каждый из нас возвысится в новом царствии!
Очередные вопли потонули в проливных потоках дождя. Все, даже хладнокровные обычно стражи храма, не смогли сдержать эмоции, услышав об открывающихся перспективах.
— Слава Сатане! — Борман очертил факелом широкий круг. — Слава Сатане!! Возрадуемся!!
Одна из девиц в экстазе расстегнула плащ, и Цезарь понял, что пора переходить к инструктажу: вряд ли Хозяина устроит, если вместо запланированного мероприятия в лесу начнется очередная оргия.
— Сегодня мы проведем Мессу ереси! Первый ритуал, необходимый для встречи Люцифера.
— Да!!
— За мной! Все за мной! — Цезарь вывел адептов на опушку и указал на небольшую церковь, едва различимую на темном небе. — Здесь мы должны принести хозяину первые дары!
Ветер разгулялся не на шутку. Он завывал в щелях, кидался на двери и окна, мощными рывками бил в стены. Крупные капли дождя наперегонки барабанили по крыше, а жутковатые молнии то и дело освещали окна.
— Стихия. — Семеныч прислушался к шуму дождя. — Стихия, прости Господи.
Он покряхтел, перекрестился на икону Богоматери и медленно направился к выходу из храма. В обычное время Семеныч уже давно дремал бы в сторожке, но разгулявшийся ураган заставил старика прийти в церковь, убедиться, что все в порядке. И хотя Семеныч знал, что и окна закрыты, и лампы погашены, все равно решил проверить. Электричества в храме не было, того и гляди свечу какую прозеваешь ненароком, а допустить этого никак нельзя. Опять же, иконы старые проверить надобно, такая погода только добрым людям вредит, для ворья всякого раздолье. Иконами приход гордился. Старинные, XVI и XV веков, они сумели пережить и войну, и коммунистов, и нашествия воров. Два раза церковь пытались ограбить, и оба раза Господь не давал приход в обиду: находили святотатцев быстро и возвращали образа на законное место. Хотели еще после первой кражи поставить сигнализацию, но электричество так и не дотянули: храм-то на отшибе, в красивом месте, но от людей далековато. Вот и живет по старинке.
Семеныч перекрестился еще раз, не спеша отворил дверь и в ужасе застыл: на пороге храма стоял чернобородый мужик в длинном, до пят, и насквозь мокром плаще.
— Не будет здесь больше света, старик. — Чернобородый закашлялся. Или засмеялся, резко, отрывисто, и прошел в храм, оставляя за собой грязные, мокрые следы. — Никогда не будет.
И следом потекла темная толпа. Со смехом, с улюлюканьем, плюя и швыряясь комьями грязи. Кто-то ударил сторожа по голове, кровь залила лицо старика, боль заглушила сознание, и он с трудом понимал, что делают нечестивцы. Или не хотел понять. Не мог. Ибо даже представить себе был не в состоянии, что кто-то, находясь в здравом уме, прикажет гвоздями прибить человека к дверям храма. Сознание еще не раз покидало старика, но в те минуты, когда Семеныч открывал глаза, он видел.
Он все видел.
Как нечистая кровь осквернила купель со святой водой.
Как ломались старинные образа и, покрытые плевками, летели под ноги захватчиков.
Как вспыхнули черные свечи и на алтаре запылала красным пентаграмма.
Он слышал гнуснейший гимн, пилой режуший своды храма, и омерзительное богохульство, несущееся следом. Нечестивцы служили мессу, страшную, безумную мессу, и даже дикая боль отступала перед отвращением, которое Семеныч испытывал, глядя на это жуткое действо. Сатанинские пляски завершились оргией, сигнал к которой подал чернобородый, овладев одной из девиц прямо на алтаре. Неистовая оргия перемешала грешников в мерзкую кучу, осквернила храм противными стонами и истеричным хохотом.
— Ты еще жив? — Снова боль — окурок ткнулся в лоб Семеныча, вырывая сторожа из беспамятства. — Дышишь?
Пелена перед глазами отступала неохотно, но Семеныч сумел разглядеть стоящего напротив чернобородого. Вожак нечестивцев вновь облачился в плащ, выглядел веселым и довольным. Кроме него и сторожа, в оскверненном храме никого не было.
— Мы уходим, старик. — Чернобородый плюнул на пол. — Дождь кончился. — Смех, похожий на кашель. — Спасибо, что приютил.
Семеныч молчал.
— Тебе понравилась месса? Знаешь, ты можешь спасти свою жизнь. — Чернобородый поднял с пола обломок старинной иконы. — Плюнь на нее! Отрекись от глупого бога, который покинул тебя в собственном храме. Спаси свою жизнь.
И чем дальше отступала пелена беспамятства, тем яростнее набрасывалась на сторожа дикая боль. Семеныч не чувствовал рук, казалось, что адский огонь сжигает тело, подбираясь к самому сердцу. Старик знал, что умирает, но, глядя прямо в лицо убийцы, все-таки нашел силы произнести несколько слов.
— Что ты бормочешь?
Цезарь бросил окурок и прислушался.
— Прости их, Господи, ибо не ведают они, что творят.
И снова смех, похожий на кашель.
— Как же ты глуп, старик! Грядет Пришествие повелителя Бездны! Власть его над Землей будет вечной! Посмотри вокруг! Посмотри, что я сделал с этим оплотом Назаретской скверны! И так будет повсюду!! Разве могут зажравшиеся попы противостоять Люциферу? Разве сходит на них истинная благодать?
— Прости их, Господи, ибо не ведают они…
— А ведь ты мог спастись. — Цезарь плюнул. — Передавай привет Назаретянину.
Старик уронил голову на грудь.
Борман отбросил пустую канистру из-под бензина и щелкнул зажигалкой, огонь, несмотря на все еще моросящий дождь, жадно побежал по храму, охватывая старые стены и врываясь внутрь. Сруб, переживающий невиданную муку, застонал, и его тоскливое прощание разбудило ближайшую деревню.
* * *
Москва, улица Новый Арбат,
20 сентября, суббота, 01:12.
Он играл здесь каждый день. И летом и зимой он приходил в подземный переход, ставил складной стульчик, доставал старенький аккордеон и целый день играл для проходящих мимо людей. Современную попсу и народные песни, красивейшие романсы и рок-баллады… Он мог подобрать любую мелодию, и прохожие охотно бросали в раскрытый футляр монеты и бумажки. Он не мог видеть людей, но догадывался, что его музыка им нравится, что она проникает в душу, заставляет отвлечься от истеричной городской суеты и хоть на минуту дать передышку натянутым нервам. Он играл с утра и до самого позднего вечера, но иногда задерживался еще на пару часов. Обычно он заранее чувствовал приближение этого «иногда». Странная мягкая сила настойчиво просила — именно просила! — задержаться в переходе дольше обычного. И слепой никогда не отказывал в этой просьбе. Проходило некоторое время, и в пустом — всегда пустом! — тоннеле слышались звуки шагов.
