На третье утро Буза, торчок со стажем, схватил ее за плечо, прижав к тонкой шее осколок стакана. «Сухой закон» больницы не пошел ему впрок.
— Морфий! Живо гоните, а то…
Вскочившие надзиратели замерли, не решаясь приблизиться: искрящийся на солнце стеклянный шип в трясущихся руках наркомана наколол ее кожу до крови.
Взглядом, как крюком, ты подцепил полубезумный от ломки взгляд.
— Грабли убери, — услышал ты собственный голос. — Убери, сказал. Оторву.
Слова упали, словно камни — тяжело, страшно.
Секундного замешательства Бузы хватило охранникам, чтобы скрутить его.
К ночи в палате остался только ты — остальных по одному увезли. Приставленный надзиратель, проверив твои наручники, отправился спать в коридор, тебе же не спалось. Лунная февральская ночь вымораживала комнату: топили в больнице плохо, восемь человек, лежавшие тут еще утром, еще как-то согревали помещение, восемь — но не ты один.
Скрипнула дверь, и ты почему-то сразу понял, кто это.
— Вы спите?
— Нет.
— Я хотела поблагодарить…
— Проехали. Не я его заломал, а вертухаи.
— Одни они бы не справились. Спасибо, Сергей Витальевич. Случившееся — моя вина. Я должна была понять, что тот человек наркоман, но локтевые вены чистые, а пациентов очень много, лаборатория не справляется с анализами… Всех, кто здесь с вами находился, уже вернули в колонию или перевезли в тюремную больницу. Она переполнена после бунта, поэтому нам и направили часть пациентов. Вы были самым тяжелым, но и вас уже завтра перевезут отсюда. Я могу что-нибудь для вас сделать?
Давай, скажи, что именно она может для тебя сделать…
— Нет.
Алена обошла койку, и, подняв глаза, ты увидел в ее руках стопку одеял.
— Вот хотя бы. А то холодно, рамы старые. Дует.
Под тремя одеялами стало не в пример веселее.
— Спокойной ночи.
«Спокойной тебе ночи, Сергей Витальевич, рыцарь хренов…»
На недовольную луну наползло облако. Мысленно ты послал луну подальше.
Было тепло, помнишь, Меняла?
* * *
Пермь, улица Сибирская, сквер,
23 сентября, среда, 21.50
Раньше Пашка часто ходил сюда — потусоваться с пацанами, склеить симпатичную девчонку из тех, что летом оккупировали здешние скамейки, погонять на роликах, распугивая мамаш с колясками. Памятник афганцам в центре сквера был такой же привычной деталью пейзажа, как киоск мороженого в конце аллеи, и особых эмоций не вызывал: стоит и стоит.
Компания повзрослела. В институт не попал один Павел: его проводили в армию.
Потом была Чечня, засада в какой-то безымянной лощине, в которой почти поголовно полег их взвод. Пашка выжил, но в родную Пермь вернулся с одной ногой. И запил.
Мать плакала сутками напролет, отчаявшись достучаться до сына, она потащила его в какой-то подмосковный монастырь, о котором узнала от богомольных подружек. Тамошнего старца-настоятеля считали чуть ли не святым; Пашка терпеть не мог попов, но материны причитания были еще хуже, и он поехал.
— Старец Никодим отдал Господу душу, — сказал им по приезде первый встреченный монах — молодой, почти подросток. — Меня зовут отец Алексей. Я могу вам помочь?
— Поехали отсюда, мать, — неловко разворачиваясь на ненавистных костылях, буркнул Пашка, поняв, что учить его жизни вздумал именно этот недоросль.
— Иди, — спокойно проговорил ему в спину юный монах. — Вот только от себя, от своей вины и на двух ногах не убежишь, и с бутылкой не уплывешь. Особенно если и вины-то нет…
Пашка пробыл в Забытой Пустыни неделю.
Сегодня Алексей впервые попросил помощи, и теперь Павел сидел в старом сквере, словно впервые разглядывая знакомый памятник — четверых мужчин, стоявших незамкнутым кругом. Четверых вернувшихся с войны — и пустое место погибшего. Разорванный круг.
Мемориал «Разорванное братство».
Пора. Время.
Без одной минуты десять Пашка отложил костыли, взобрался на невысокий постамент и ровно в назначенное время положил руки на плечи скульптур, замыкая собой кольцо. Отец Алексей сказал, так надо простоять двадцать шесть минут.
Бронза быстро согрелась под ладонями. Статуи были надежны, как верные друзья, которые все легли в чужую каменистую землю и за которых жил теперь один Пашка.
* * *
Станция «Таганская кольцевая», Московский метрополитен,
23 сентября, среда, 22.15
— Сколько тебе так стоять?
Короткий эскалатор поднял священника и геоманта со станции на небольшую площадку. Второй отрезок эскалатора уходил с площадки вверх, но подниматься на поверхность Сергей не стал, а, закрыв глаза, встал в центре. Синий расписной потолок изгибался над площадкой куполом, и высшая его точка находилась как раз над неподвижно замершим мужчиной. Прождав с четверть часа, Алексей решил задать вопрос.
— Еще минут десять.
— Тебе можно сейчас разговаривать?
— Было бы нельзя — молчал.
— Ты многому научился.
Геомант только поморщился.
Монах вздохнул. Разговор не клеился.
— Если бы не ты, ничему бы я не научился, — Сергей нарушил повисшее молчание. — Я же помню, Алексей, как ты мне в СИЗО наизусть пересказывал ваши книги, про геомантию, про Великие Дома. А потом я тренировался, все равно делать больше нечего было.
— Тренировался?
Геомант дернул уголком рта.
— Иркутская зона — самое паршивое из мест, где я сидел, — нехотя проговорил он. — Когда авторитетный хмырь решает, что тебя надо прессануть, потому что рожа твоя ему не катит…
— Не надо так говорить.
— По-другому не умею. А хмыря я не убивал, только припугнул. Зато теперь ту зону считают проклятой.
— Будь осторожнее. Твой дар — большая редкость, Великие Дома дорого заплатили бы за тебя.
Виноградов не ответил. Он молчал оставшиеся десять минут; потом осторожно, морщась от боли в затекших ногах, отошел к стене и устало привалился к ней.
— Они ведь никак не могут проверить мои арканы, — тихо проговорил он. — Поэтому платили бы мне, а не за меня. За мое добровольное сотрудничество, — усмешка на миг искривила его губы. — Не волнуйся, Алексей. Великим Домам уже нечего мне предложить.
— Базарят, ты лепилу склеил из областной? И как эта бикса, центровая?
