— На экскурсию поехала.
К ним приблизилась официантка, одетая лишь в узкий короткий передник из серебристой чешуи, и плавным движением подвела к Дану поднос с бокалами, один из которых он взял.
Когда официантка повернулась и, качая задом, пошла прочь, Аквидзе попытался ущипнуть ее, но лишь мазнул пальцами по гладкой ягодице.
— А, шалавко чешуйча! — выругался он на новогвине. — Там столько силикона — не ухватить, вроде пузырь резиновый… И зачем они вообще их сюда притащили, девок этих? Для понту, точно. Тут же бокалы всякие сами собой как из-под земли вырастают… Знаешь, Дани, как они тренируются, чтоб задом мотать туда-сюда, вот как эта, сексуально чтоб так вилять им?
Дан этого знать не хотел и промолчал, но Аквидзе все равно стал рассказывать:
— Карандаш туда всунула и голая возле стенки… типа идет… ну так, на одном месте ноги переставляет. Потом смотрит — если карандаш на стене восьмерку… нет, эту… бесконечность если он на стене нарисовал — значит, правильная походка. Во! — Он помахал перед носом Дана длинным указательным пальцем с часиками-имплантами в ногте. — А, да ладно, бред это все. Ты где остановился, Дани?
Никите всегда была свойственна эта манера перескакивать с одной темы на другую, этакая умственная неопрятность, сумбурность.
— Гостиница какая-то, — сказал Дан. — Как ее… «Парадигма».
— Пар… не слышал. Захудалая какая-то? Мотель небось… Дани! Нам всем ЭА номера в «Ракете» заказала, а ты чего? Не можешь себе позволить нормальное жилье? Давай переезжай к нам и барышню свою захвати. Мне она в ресторане тогда, на острове, понравилась, и я…
— Почему ты в трусах? — перебил Данислав. Они как раз дошли до круглого углубления с кольцом водяных пуфиков, на которых расположились гости. Дан узнал проректора — главу администрации Университетов и, по сути, всей автономии. Облаченный в черный костюм крупный седой мужчина удобно устроился на приплюснутом водяном пузыре, вверив свое грузное тело жидкости со стабилизированным поверхностным натяжением, и разговаривал с какой-то рыжей девицей. Над проректором, тускло поблескивая, кружилась механическая пчела-убийца, готовая вспрыснуть парализующий яд любому, от кого ощутит направленный на хозяина поток агрессии. «Интересно, — подумал Дан, — если пчела столкнется с аяксом, чья возьмет?»
В Восточном Сотрудничестве персональные электронно-механические системы защиты были не так развиты, а вот в Западном они давно стали не просто популярными — модными. Когда официально вновь разрешили дуэли, в них зачастую участвовали не люди, а личные механические телохранители. Уже лет десять как возникла целая наука о защитных системах. Дана всегда это удивляло: настоящая наука под названием опсия, со своими законами, наработанной терминологией… Ему казалось, что эта наука сама себя создала, точно так же, как тегименология, наука о покровах, оболочках и упаковках, или альтерософия, наука о возможных путях развития человечества — каким бы оно стало, если бы победили идеи Эдисона, а не Теслы, или если бы герметизм одолел христианство… Не получилось ли и с опсией нарушение причинно-следственных связей, как, допустим, с меметикой? Мем — воспроизводящаяся от носителя к носителю культурная единица, этакий информационный вирус. Конечно, узнав про обычные вирусы, люди не породили их — те заражали людей вне зависимости от того, знало про них человечество или нет. Но нормальные биологические вирусы жили и размножались не в созданном людьми культурно-информационном пространстве. А вот единицы информации… пока про них так не думали, не воспринимали их в качестве вирусов — они вирусами и не были. Но потом на эту тему вышли первые статьи и книги, где авторы сформулировали, что любой информационный паттерн, или культурная единица, — это вирус под названием «мем», размножающийся через людей, и внедрили свое определение в умы других ученых, то есть работы по мемам и были такими мемами, которые заразили прочие умы пониманием мемов как мемов и, собственно, создали мемы… На этом месте в своих размышлениях о меметике Данислав всегда сбивался.
При всей этой надуманности меметика имела практические следствия. К примеру, ньюлондонцы, основатели электронного Парка, населили свое детище так называемыми лозунгами, или псевдоразумными слоганами. Программисты запустили в Парк несколько саморазмножающихся, то есть спаривающихся и рождающих потомство лозунгов — «потомство» в данном случае означало, что при взаимодействии двух программ, которые в электронном пространстве Парка имели графический вид ярких прямоугольных транспарантов с какой-нибудь энергичной фразой, появлялась третья программа, третий транспарант, где два родительских слогана каким-нибудь образом перемешивались.
Обычные мемы хранятся на жестких дисках, в книгах и других носителях информации в виде спор, окуклившихся зародышей. В головах людей — и при переходе из одной головы в другую — они копируются, при этом, как правило, чуть меняясь, сращиваются, образуют саморегулирующиеся конгломераты. Ньюлондонцы решили создать искусственную эволюцию культурных единиц, и самой естественной средой для этого оказалась Сеть. Достаточно было запрограммировать алгоритмы, заставляющие мемы совокупляться и рожать потомство. Самовоспроизводящиеся слоганы последнего поколения уже ничего не рекламировали (изначально ньюлондонцы делали лозунги по заказу ТАГ), но оделяли реципиентов, то есть тех, кто на них смотрел, либо какой-то бессмыслицей, либо странными фразами, в которых каждый видел свой смысл. Хотя в базовую программу всех лозунгов ввели огромный толковый словарь, просто чтобы они не создавали семантических структур вроде «абшибузука генстроар полторав», многочисленные безумные надписи, то и дело возникающие посреди деревьев, так раздражали желающих прогуляться по Парку, что в конце концов владевший им Геофонд поставил вопрос об уничтожении всех лозунгов. Ко всему прочему, те переговаривались между собой музыкальными фразами, где простейшие ноты выполняли функцию букв, а элементарные мелодичные наборы — слов, так что с некоторых пор Парк стал довольно шумным местом. Ньюлондонцы возражали Геофонду: по их словам, тут имела место всамделишная информационная эволюция, инфолюция — слово, в сознании Данислава путавшееся с поллюцией и инфлюэнцей, — уничтожать которую преступно. Комиссия Геофонда ответила на это, что лозунги бездушны и, если их уничтожить, боли не ощутят.
Ньюлондонцы предложили представителям комиссии самим попробовать «убить» хотя бы один. Программу, в Парке имеющую вид ружья, быстро склепали, дважды скопировали, и трое членов комиссии отправились на охоту. Тут выяснилось, что в лозунгах прошита система самосохранения, которая заставляла их убегать, подобно трепетным ланям, как только на опушке появлялись аватары охотников с ружьями. Когда один лозунг все же подстрелили, он стал издавать такие жалобные звуки — то есть заиграл очень тоскливую, душевную музыку, — что члены комиссии почувствовали себя вивисекторами. В конце концов была создана Музыкальная поляна; небольшая, в сравнении с Парком, она расположилась позади диких секторов. Все лозунги постепенно отловили и переселили туда…
— Как в трусах?.. — Аквидзе с легким удивлением оглядел себя. — Ты гляди, точно! Где ж я все оста… — Он обернулся, шевеля бровями. — А! Я ж в сортир ходил. Душ там. Представляешь, там магия какая-то, все само собой вырастает… Танцевали мы. Решил гель смыть. Хотя он к коже не пристает, нет. И еще, во, смотри… — Аквидзе поднял валявшийся на полу бокал и изо всех сил швырнул его обратно.
