В первое мгновение имур подумал, что человек сошел с ума, так как никто в здравом уме не станет посреди ночи вспоминать это древнее зло, но в следующую секунду его зрачки расширились до такой степени, что закрыли всю радужку. Он наконец увидел то, что уже не было секретом для меня, — чудовищ, падающих с небес на спящий лагерь.
Имур был смелым воином и не боялся взглянуть смерти в глаза во время битвы, но гольстерры... Это было нечто совершенно иное, поэтому потрясенный до глубины души часовой зачарованно смотрел в небо, не в силах не то что сдвинуться с места, но даже просто закричать, подняв тревогу.
— Плохой воин... — с укоризной сказал я, одновременно легким скользящим ударом гоблинского ритуального ножа полоснув его по горлу. Это был грязный прием, недостойный уважающего себя человека. Но все то светлое, что еще оставалось во мне, ушло ввысь вместе со стрелой, посланной в небо несколько часов, дней или даже жизней назад, оставив в глубине души лишь обгоревшее пепелище, обильно усыпанное мелкой золой.
Серая кровь россыпью капель брызнула во все стороны с лезвия ножа, и тот, кто собирался бесчестно убить двух людей, сам пал от предательского удара. Зло породило еще большее зло, в конечном итоге вернувшись туда, откуда пришло.
Имур умер не из-за того, что намеревался разделаться с нами, а лишь потому, что я понял — до генерала Тиссена уже не добраться. А этот воин, он лишь ответил за предательство своей расы, отойдя в мир иной легко и безболезненно, чего бы не случилось, попади он в лапы гольстерров. По большому счету я оказал ему милость, избавив от мучений... А впрочем, к чему все эти ненужные оправдания? В них все равно нет ни грамма здравого смысла.
Самая первая капля серой крови из рассеченного горла, словно предвестник дождя, успела коснуться земли, сверкнув отблеском вспышки далекой молнии, а мгновение спустя ударил гром и небеса разверзлись потоками мощного ливня.
В отличие от остальных я прекрасно видел гольстерров, устроивших бойню, и не питал ни малейших иллюзий относительно того, можно ли из этого ада выйти живым.
Моя правая рука все еще сжимала страшный подарок предводителя гоблинов, а левая поднялась к лицу Свена, закрыв ладонью его глаза.
— Не смотри! — успел приказать я, а затем лагерь накрыла волна режущего слух предсмертного воя, который заполнил все окружающее пространство.
Тело Свена напряглось, как будто он собирался не только откинуть прочь мою руку, но и броситься плашмя на землю — вжаться в нее настолько, чтобы слиться с травой, став ее частью, которую даже при желании не смогут найти демоны, вырвавшиеся на свободу из нестрашных и глупых сказок нашего детства. Но, совершив над собой поистине невероятное усилие, он все же остался стоять — никто и ничто в этом мире не могло отнять у него священного права погибнуть достойно, как подобает настоящему воину.
Куски расчлененных тел летали по воздуху, словно шапки, подбрасываемые ликующей толпой во время зимнего праздника Солнца, а я все стоял, будто ледяная статуя, не в силах даже закрыть глаза, чтобы не видеть этого непередаваемого кошмара.
Две неподвижные фигуры в эпицентре бушующего урагана, разумеется, не могли остаться незамеченными. Один из гольстерров метнулся к людям, неизвестно какими судьбами оказавшимися в лагере имуров, и уже занес огромную лапу, но в самый последний момент изменил направление удара. «Убейте всех, кого сможете, только не трогайте этого человека», — прозвучал в его ушах приказ госпожи.
Стоящий посреди лагеря имуров мужчина как раз и был тем самым избранником Фасы, которого она приказала оставить в живых.
Огромная лапа все же успела остановиться за метр до цели, проехавшись по земле.
От сотрясения почвы люди упали, причем тот, кого нельзя было трогать, рухнул на второго, случайно накрыв его своим телом.
Гольстерр не стал тратить время на то, чтобы достать всего одного человека. Во-первых, он мог нечаянно ранить того, кто был нужен его госпоже, а во-вторых, вокруг оставалось еще слишком много живых, на которых не распространялись никакие правила и запреты. Поэтому он повернулся и поспешил наверстать время, потерянное из-за этой короткой заминки.
* * *
Адская тварь возникла перед глазами неожиданно. Стремительно увеличивающаяся в размерах лапа чудовища заслонила собой все небо, а затем раздался удар.
Меня подбросило, и уже в полете я успел отстраненно подумать: «Как странно, тело расплющено всмятку, а боли нет...»
После чего голова моя ударилась обо что-то твердое, и сознание провалилось в бездонный колодец, на дне которого меня ожидала маленькая девочка с большой охапкой цветов...
— Странный ты какой-то, — как ни в чем не бывало сказала старая знакомая. — Исчезаешь и сразу же появляешься. Потом опять пропадаешь, кажется, уже окончательно, но — ра-аз-з, — она смешно протянула последнее слово, — и снова ты здесь.
— Для тебя прошла только секунда? — Я сразу же включился в разговор, как будто действительно никуда не пропадал.
— Что такое секунда? — В серьезных глазах девочки не было даже намека на шутку.
— Секунда — это такой крохотный отрезок времени, в течение...
— А что такое время? — Она в который раз с поистине детской непосредственностью перебивала меня, не давая закончить начатую мысль.
— Время... — Я ненадолго задумался, пытаясь подобрать более или менее нормальный ответ на этот странный вопрос. — Наверное, это то, чего нет, но одновременно оно есть.
— А разве так бывает?
Эти вопросы могли загнать в угол даже опытного мудреца, не говоря уже обо мне.
— Нет, наверное, не бывает, но...
— Ты запутался? — Она великодушно кинула глупому мужчине, нелепо барахтающемуся в бурном потоке своих мыслей, спасательный круг.
Я хотел было сказать, что нет, не запутался, а просто не могу объяснить доступным языком хорошо известные вещи, но решил, что не стоит этого делать. Поэтому коротко кивнул:
— Да, я запутался.
Удовлетворенная честным ответом, она перевела взгляд на мои руки, мгновенно сменив выражение лица с любознательно-веселого на печальное:
— Нашел еще одну штуковину?
Я посмотрел вниз — и увидел, что до сих пор сжимаю в кулаке рукоять жертвенного кинжала, на котором все еще оставалась кровь убитого имура.
Мне сразу же стало ужасно стыдно. Как будто я был уличен в чем-то до невозможности гадком. Хотя по большому счету это и было гадко — подобные вещи нельзя показывать ребенку, так как детство не заслуживает, чтобы грязная правда взрослой жизни стекала кровавой каплей с лезвия жертвенного клинка.
— Не нашел... Мне ее подарили, — сказал я чистую правду, одновременно пряча за спину страшный кинжал Мгхама.
— Странный подарок.
— Взрослые вообще странные, — все еще не зная, как загладить неловкость, сказал я первое, что пришло в голову.
