— Прошу вас, продолжайте.
Оуэн сделал глубокий вдох.
— Я вижу Солнце, величайшее светило из всех, оно сияет в длинном темном туннеле, ведущем к тому месту, где родилась вся материя. Я вижу Венеру, утреннюю звезду, в объятиях Меркурия, вестника, они стоят в оппозиции к Юпитеру, золотому благодетелю. Я вижу Юпитер, он находится на вершине Перста Божьего,
[10]
но одну его сторону Сатурн и…
Слова застряли у него в горле.
— Я вижу созвездия и планеты, замершие в положении, которого не будет во время моей жизни и в течение многих последующих.
Туземец с лицом, изуродованным шрамом, продолжал за ним наблюдать, но заговорил священник, отец Гонсалес, который тихо сказал:
— Этот рисунок появится на Божественных небесах через четыреста пятьдесят шесть лет. А что говорят звезды и планеты?
Оуэн снова наклонился над чудесным изображением, представшим его глазам.
— Здесь запечатлено остановившееся во времени мгновение, словно мир замер на грани катастрофы, и есть лишь едва различимый намек на спасение. С западной стороны мы видим проявления окончательного Опустошения. Здесь мужчины сражаются со всеми творениями, и каждый захвачен жадностью, похотью, корыстолюбием, равнодушием к остальным людям, страстным желанием причинять боль — даже получать от этого удовольствие — вне зависимости от того положения, которое они занимают, а в конце растоптать все сущее. Именно эта сила приведет к уничтожению всего, что есть хорошего не только в людском сообществе, но и в мире в целом.
— И нет никакого спасения? — спросил священник.
— Оно возможно, потому что участку, где царит ужас, противостоит место, наполненное миром. — Оуэн положил руку на южный квадрант. — Здесь, на востоке, на летнем лугу сидит маленькая девочка, которая сама с собой играет в бабки, правая рука против левой. Она является воплощением невинности, незапятнанной человеческой души, которую еще можно спасти, а вместе с ней и будущее мира.
— Это девочка, не мальчик?
— Мне так кажется.
— И следовательно, не юный Христос. Явная ошибка. Мы это, возможно, исправим когда-нибудь.
Священник стиснул свой серебряный крест. Длинный конец торчал из его сложенных пальцев, точно указка. Он ткнул им в мозаику, по одному разу в каждую сторону.
— Вы рассказали только о фоне. А как насчет четырех чудовищ, занимающих большую часть картины?
— Ах…
Что он мог об этом сказать? Оуэн не сразу их увидел, такой необычной была мозаичная картина, где одни образы скрывались за другими. И лишь под взглядом туземца со шрамом начали ясно вырисовываться их очертания. Теперь же четыре зверя своим могуществом и великолепием ослепили его. Они казались живыми, наполненными силой, светом, озаряющим самые темные уголки мира. Оуэн медленно подбирал слова, пытаясь описать чудо, представшее его глазам.
— Я говорил вам о луче надежды в этой картине, и, по правде говоря, большая ее часть посвящена тому, чтобы показать нам возможность спасения. Вот четыре зверя, одновременно соединенных и разъединенных. Наверху, в северном углу, изображен пятнистый лев с гладкой шкурой и сверкающими глазами, самый могущественный из всех охотников в мире. Дальше, к юго-востоку, помещена змея, длинная, как корабль, и толстая, точно мужской торс, окаймленная изумрудами и рубинами. Напротив них, на северо-западе, сидит орел с ослепительно золотыми глазами и громадными, словно дом, крыльями, которому под силу поднять в воздух волка. И наконец, в юго-западном углу мы видим ящерицу размером с лошадь, с громадными зубами, способными разорвать человека на части. Когда эти четверо соединятся вместе…
Он говорил, а в это время четыре зверя вырвались из мозаичной картины; плоский камень не мог сдержать их мощи. Они встретились, все четверо, в вулканическом единении плоти. Конечности переплелись с крыльями, головы с сердцами, когти с хвостами.
На одно ослепительное, жуткое мгновение они превратились в одно существо, и на свет появился зверь, превосходящий могуществом всех четверых по отдельности.
Картинка была слишком яркой, и Оуэн прикрыл глаза, защищаясь от слепящего света. Когда он снова их открыл, ужасный змей исчез, а вместе с ним и очертания тех, из кого он состоял.
Мозаика снова превратилась в детскую картинку. Не в силах справиться с головокружением, Оуэн опустился на колени на полоску звездного неба, стараясь не касаться большой картины, и провел ладонью по цветным камням. Его бы не удивило, если бы осколки ослепительного света вонзились ему в пальцы или он услышал бы песню своего голубого камня.
Однако ему суждено было испытать разочарование: жизнь, наполнявшая мозаичную картину, ушла. Он рискнул бросить взгляд в окутанный тенями угол за спиной священника, где находился туземец со шрамом, и без особого удивления увидел, что тот исчез. В месте, где он стоял, на полу лежало одинокое зеленое перо, которое указывало на самое сердце мозаики.
Оуэн встал, чувствуя себя немного глупо, у него кружилась голова. Де Агилар молча на него смотрел, и такого пронзительного взгляда Оуэн никогда у него не замечал. На них обоих упала тень, разрушив напряжение момента. Отец Кальдерон стоял в дверях, своим приземистым, мощным телом преграждая как вход, так и выход. Он сложил на груди руки, совсем как когда встретил их на пристани.
— Нам суждено умереть, святой отец? — едва слышно спросил де Агилар.
— Возможно, но не от моей руки. Пока — нет. Может быть, никогда. Брат Бернардино де Сагуин советует нам, своим детям, изучать обычаи туземцев, чтобы было легче вывести их на дорогу Христа. Я прожил в Заме почти семь лет, а в этом доме четыре, однако лишь недавно увидел то, что ваш корабельный врач разгадал с первого взгляда. Пользуясь своими обширными знаниями, могу вам сказать, что пятнистый зверь — это не лев, а ягуар, священное животное для моих детей, майя, так же как и три остальных зверя; орел олицетворяет собой воздух, змея — огонь, крокодил — воду. Ягуар, разумеется, владеет могуществом земли. В соответствии с учением этого народа, когда наступит конец света, четыре зверя объединятся и появится одно существо. Вы в состоянии представить, что может родиться от союза этих четверых?
Присутствие Нострадамуса охладило сверкающий свет в сознании Оуэна, и он смог спокойно говорить о том, что увидел.
— Платон назвал его Уроборос, — сказал он. — Разноцветный змей, который опутывает своими кольцами землю, даря ой сострадание, которому нет конца, и глотает свой хвост, чтобы никто не смог его разделить. В моей стране его бы назвали драконом или крылатым драконом, существом с телом и когтями ягуара, головой крокодила, хвостом змеи и крыльям и изяществом орла. Меня прислали сюда, чтобы я узнал, как эти четверо могут соединиться и образовать единое целое, но, увидев то, что увидел, я обо всем забыл.
— Возможно, он восстанет из пламени, как феникс? — спросил де Агилар.
