– Вообще-то араукария – чилийская ель, – прозудело у майора в наушнике. – В Средней Азии – только саженная, да и то завезли недавно.
– Чили, говоришь? – пробормотал майор, кинув мгновенный взгляд на синеющие вдали горы. – Это что же, Кордильеры? Или Анды? – не помню, что у нас в северном Чили…
«У нас… – отметил про себя Горислав Борисович. – Он уже и Чили в мечтах присвоил. Тоже, наверное, что-нибудь округляет».
Обоз, по-прежнему скреплённый в единое неповоротливое целое, спустился к воде. Никаких следов человека не удалось заметить и здесь, пересохшая глина была испещрена массой трёхпалых птичьих следов. Иные достигали пяди в длину, по форме очень напоминая отпечатки журавлиных лап, какие по осени можно во множестве видеть на клюквенных болотах. Вот только журавлиная лапа вдвое меньше.
– Ну и птички… – пробормотал возница, останавливая повозку у самого уреза воды. – Marabou geant.
Странно было слышать французские слова из уст парня, замаскированного под лапотного мужика и ловко управлявшегося с тележной упряжью. Впрочем, подивиться несоответствию никто не успел: вода в полупересохшем русле внезапно взбурлила, и длинное, облепленное грязью тело ринулось на берег, мгновенно подмяв переднюю лошадь. Животное даже не пыталось биться, оно было перекушено едва ли не пополам. Перед глазами Горислава Борисовича мелькнула вытянутая морда с гребёнкой беспорядочно насаженных зубов, плоская в костяных бляшках голова, потом брызги и шматки жидкой грязи залепили ему лицо, мешая видеть. Телега накренилась, вывалив Горислава Борисовича в прибрежную грязь. В следующую секунду ударили автоматы, разом несколько штук, так что звук их слился в сплошной гром.
Чудовищная рептилия и теперь не выпустила добычу. Упираясь вывернутыми лапами, она старалась отползти назад, утащив за собой убитую лошадь, но ременная сбруя покуда выдерживала рывки, а сволочить в воду весь обоз не сумел бы и трактор. Невыпряженные кони дико бились, люди кричали, автоматы извергали грохот, и лишь чудовищный, небывало огромный крокодил, давно уже насмерть пробуравленный сотнями пуль, продолжал молча оттаскивать истерзанные останки лошади.
Всего этого Горислав Борисович не видел. Он бежал прочь, на карачках, не имея ни сил, ни времени подняться на ноги. Ему хотелось лишь одного: оказаться как можно дальше отсюда, там, где нет ни крокодилов, ни автоматной пальбы.
Туман послушно сгустился, поглотив и людей, и двенадцатиметрового саркозуха, так неудачно заплывшего по весне в русло пересыхающей реки. Только очутившись в безвременьи, Горислав Борисович сумел выпрямиться, но и тогда он не прекратил одышливого старческого бега. В висках стучало, ноги подкашивались… долго так продолжаться не могло, возраст одолел панику, и, в конце концов, пришлось перейти на спотыкающийся шаг, а там и вовсе остановиться.
Никогда прежде не приходилось ему стоять на этой дороге. Время не знает покоя, оно идёт всегда, но сейчас, вместе с путником, остановилось и время. В душе стало просторно, ясно, и пришла не мысль даже, а осознание: «Что же я наделал?» Завёл на гибель доверившихся людей… ну хорошо, пусть не доверившихся, пусть они сами заставили тебя, но ведь завёл, сусанин недобитый! Зато спас человечество… хотя никакого человечества ты не спасал, а спас существующее положение вещей, на которое шипел и плевался всю сознательную жизнь. Сохранил естественный ход истории, которым сам был недоволен. Человечество, история – это всё абстракции, о которых недурственно беседуется за рюмкой коньяка. А на другой чаше весов – двадцать человек. Не абстрактных, а вполне живых. Они улыбались тебе, жали руку при знакомстве, а ты скормил их крокодилам.
Конечно, все они так или иначе имеют отношение к органам безопасности, которые искони принято ненавидеть. «Поубивал бы сволочей!» – говаривал сам Горислав Борисович, обсуждая в тесном кругу внутреннюю политику… Так давай, гробь, вот она, прекрасная возможность, даже стрелять не придётся. Что же ты, ну?.. Говорить сильные слова мы все мастаки, но совершенно нестерпимо знать, что бородавчатое чудовище жрёт сейчас парня, о котором тебе известно лишь, что у него хорошее лицо, он ловко управляется с лошадьми и может сказать пару слов по-французски. Даже майора невозможно представить в пасти допотопного крокодила. То есть майора КГБ представить там можно запросто и с удовольствием, а вот живого человека, с которым совсем недавно разговаривал о живописи…
Есть в культурном человеке жалкое свойство: на словах он порой готов мир уничтожить, а дойди до дела – не способен зарезать и курицу, что, впрочем, не мешает ему курочку кушать, если кто-то другой предварительно свернул ей шею и ощипал. Точно так же на словах жаждет он спасать и миловать. Он бледнеет при виде крови и негодует, глядя на жестокость. Но курочку всё равно кушает, даже если видел, как её резали. Кушает, произнося успокоительные фразы: «Она уже всё равно не живая, не я виновен в её смерти». Но сейчас Горислав Борисович совершенно точно знал, что виновен он. Не майор заехал не туда, а проводник не туда завёз. Одна-единственная, даже не высказанная вслух мысль: «…его к людям нельзя подпускать, такому среди крокодилов самое место…» – пересилила весь майорский монолог и завела караван неудачливых прогрессоров в неизмеримую глубь веков… Кто скажет, в какую эпоху обитали на Земле подобные чудовища?
Не было сил заставить себя подняться и сделать шаг хоть в какую сторону. Назад, за брошенными людьми не пускал двойной страх: перед хищным зверьём и хищными людьми, которых надлежало спасать. К дому? Но там ждёт оставленная майором подстраховка. Горислав Борисович обязан вернуться с сопровождающим, и, если он явится один… всякому понятно, что ничего хорошего не будет. Так что даже если зажать совесть в кулак, всё равно деваться некуда. В покое его не оставят; сначала придётся выручать завязшего в прошлом майора, а потом неугомонный кагэбэшник вновь возжаждет корректировать историю. И уж на этот раз он не промахнётся, вломится со своим отрядом прямиком, куда метил. Такие, как он, не отступают, потому что знают, что надо делать, и делают это с убеждённостью знающих людей. Знающим ведомы проблемы, но неведомы сомнения, – тем они и страшны. Вот пусть остаются там, среди прочих страшилищ! И вообще, с чего он взял, будто убил кого-то? Они живы, там, в мезозойском прошлом… неужто двадцать вооружённых мужиков не отобьются от одного ящера? Да как не фиг делать, на ура отобьются! Домой попасть, правда, не получится, но они и не собирались возвращаться, знали, на что идут. Хотели в прошлом жить, вот пусть и живут. Игуанодонов разводят и их же русифицируют. Не так давно довелось Гориславу Борисовичу пролистать некую псевдоисторическую книженцию фоменковского типа, так её автор объявил, что русская история насчитывает много миллионов лет. Надо же, прав оказался, обормот, ещё в мезозое жили на Земле русские люди! Так что никто не убит, кроме разве что крокодила. И можно было бы жить спокойно, если бы не проклятая предусмотрительность майора: в двадцать первый век Горислав Борисович должен выйти с сопровождающим, которого наверняка ждут. И спросят, как добрался до места майор и почему не изменилось к лучшему положение Российского государства.
Чушь дурная: отчитываться перед тем будущим, которое собираешься менять. Только в майорскую голову такое войти могло. А вот, поди ж ты, загнала эта нелепость Горислава Борисовича в ловушку. Домой нельзя ни при каком раскладе…
