За три недели спокойствие не успело сойти к Моэрталу, мокрые оройхоны были переполнены войсками, хотя они все нужней были в других местах, а среди самих цэрэгов не утихали толки, что неуловимый илбэч и не человек вовсе, а злобный дух шавара, и встреча с ним несет гибель не илбэчу, а тому, кто ловит его.
Шооран, сам служивший у Моэртала, преотлично знал, как расставляются дозоры, и где прячутся секреты, так что сумел, исползав на пузе пол-оройхона, пробраться к далайну. Последний секрет обойти не удалось, и Шооран снял его, хладнокровно зарезав двоих цэрэгов.
Словно оправдываясь перед самим собой за лишние убийства, Шооран принялся поспешно строить. Истерика первых дней прошла, Шоорану уже не хотелось убивать своими руками, зато появилось спокойное убеждение, что лучше всеобщая гибель, чем такая жизнь. И Шооран строил, расчетливо экономя силы, чтобы их хватило до самого конца. Вопль ужаса, разнесшийся по окрестностям, когда стало ясно, что никакие предосторожности не уберегли далайн от илбэча, сменился разбродом. Кто-то кинулся запасать воду и снимать недозревший хлеб первого урожая, другие пребывали в прострации, третьи продолжали ловить илбэча, но правильной осады уже не было.
Шооран по-прежнему скрывался в нижних ярусах свежевыстроенных островов. Там его никто не пытался искать, слишком прочно впечаталось в разум людей представление, что в шаваре человек жить не может. Наружу Шооран выходил лишь в полной темноте. Сначала, пока сгущались сумерки, подолгу ожидал у выхода, высматривая, нет ли караулов, а если они есть, то где стоят. Теперь он, боясь надорваться прежде времени, строил за ночь один-два оройхона, на зато делал это каждую ночь. Он понимал, что стоит однажды не выйти наружу, и его убежище окажется залитым нойтом.
Когда у него кончалась вода и пища, он, поставив остров, пробирался на один из боковых оройхонов, ставших сухими, и ждал воды. На то, чтобы вымыть сухую землю, воды еще хватало, хотя ее появление ничуть не напоминало прежние потопы. Шооран наполнял обе фляги — свою и чужую, легко забивал пару одуревших от пресной воды тукк и переползал обратно — прятаться и готовить миру гибель. Людей для него не существовало, были лишь фигуры цэрэгов, порой мелькавшие в смотровых окошках, когда Шооран оглядывал перед выходом местность. О том, что делается в населенных местах, Шооран не знал и старался об этом не думать.
Шавар, еще на залитый нойтом, конечно сух, и в нем не трудно пройти до самых глубин, но все же у него мало сходства с алдан-шаваром жилых земель. В алдан-шаваре царит вечный хотя и призрачный день, здесь же — ночь, которую нельзя назвать вечной только потому, что через сутки шавар затянет липкой мерзостью, в которой утонет само понятие света и тьмы. Но пока, что бы ни делалось наверху, в нижнем ярусе — ночь.
Шооран проснулся в неурочный час. Шестым чувством он угадывал, что на воле полдень и выходить нельзя. Приподнявшись на ложе, Шооран всматривался и вслушивался, стараясь определить, что его разбудило. От напряжения перед глазами поплыли цветные разводы, они кружились смешиваясь и уплотняясь, образуя фигуры, и вскоре из темноты на Шоорана глядел черный уулгуй, с которым илбэч так давно не виделся.
«Я сплю», — успокоенно подумал Шооран и закрыл глаза.
Несколько минут он лежал, вслушиваясь в собственное ровное дыхание, потом глаза сами собой разлепились. Уулгуй продолжал смотреть.
— Зачем ты убиваешь далайн? — спросил уулгуй.
— Какое тебе дело до далайна? — вопросом на вопрос ответил илбэч. — Ты давно умер, тебя нет нигде кроме моей памяти, и раз мне не нужен далайн, значит, его судьба не должна волновать и тебя.
Уулгуй покачал головой.
— Ты ошибаешься. Я не умер и никогда не умру, хотя ты и пытаешься убить меня. И я спрашиваю: зачем?
— Так ты… — Шооран судорожно глотнул, не в силах выговорить имя, — …ты — Многорукий?.. ты бог далайна?
— Не все ли равно, кто я? Может быть, я и в самом деле только эхо твоих мыслей, возвращенное пустым шаваром. Но мои вопросы от этого не меняются. Посмотри, что ты сделал с миром! Я устроил вселенную, дав ей закон и порядок. Всему были положены границы — даже мне, и большинство людей жило, не зная страха шавара.
— Ты положил границы не только шавару, но и людям. Твои правила, границы и авары сковали их. Я был в тюрьме и знаю: лучше вообще не жить, чем жить в темнице.
— Ты был наказан, сидел среди собственного кала и жрал тухлятину, а я давал людям столько хлеба, мяса и вина, сколько могла принести земля. Не я виновен, что вам было мало этого.
— Я жил в алдан-шаваре и ел хлеб и мясо, сколько мог вместить. Но я был заперт. Не только моим делам, но и словам была положена граница, братья решали за меня, когда мне надо рисковать, а когда пребывать в неге. Я сполна хлебнул сладкой жизни и знаю: лучше вообще не жить, чем жить так.
— Это твои слова, но что скажут остальные люди, захотят ли они пропадать по чужой указке? Ведь даже каторжники разбежались не все. Кто дал тебе право решать за других — жить им или умирать?
— Люди, ставшие бовэрами, недостойны жалости. Мне нет до них дела.
— Я вижу, добрый илбэч, ты еще страшней, чем я. Думающий как ты, может и победить, а если бы люди пережили тебя, то ты остался бы в их памяти великим богом. Тогда нас стало бы трое: старик, сделавший все и не делающий ничего, я — его тень и истинная суть, и ты — предвечный и единосущный сын и вместе с тем — лучшее из творений, пришедший во имя любви и убивший мир. Жаль, некому будет полюбоваться на такую троицу. Но запомни, илбэч, я сделаю все, чтобы этого не случилось. Я долго уходил от тебя, дальше отступать некуда.
Тяжелый удар прилетел извне в самые глубины шавара. Шооран вскочил, стряхивая остатки сна. Звук был слишком и безнадежно знаком: на оройхон выходил Ёроол-Гуй. А потерявший бдительность илбэч спал в самой глубине шавара!
Не было времени думать, что это конец, что спасение немыслимо, и любые попытки — бесполезны. Шооран побежал, спотыкаясь о неровности необработанного пола и ударяясь о выступы стен. Он благополучно выбрался в верхний ярус, хотя это не имело никакого значения, у Многорукого было достаточно времени, чтобы занять весь оройхон.
Шооран давно потерял ориентировку, бежать приходилось наугад, выставив вперед руки, чтобы не раскроить себе голову. Такое передвижение напоминало не бег, а смешные подпрыгивания. Хотя смеяться не стоило — снаружи доносилась привычная какофония разрушения: плеск влаги, скрип, скрежет и треск ломаемого камня.
Красный, почти невидимый в темноте отблеск обозначил стену. Там мог быть выход, и Шооран, не раздумывая, свернул туда. Он очутился в одном из залов с окнами под потолком. Вечерний свет нехотя рассеивал здесь тьму, кровавил нагромождение пористых глыб на полу. Одно из окошек было достаточно широким, чтобы мог пролезть человек. Шооран вскочил на кучу камня, прыгнул, раскровянив руки вцепился в края лаза. Ему удалось заклиниться в узком отверстии, перехватить руки и наконец, изодравшись об острые края и распоров жанч, выдраться наружу.
