— Я просто хотел посмотреть, может, вам что-нибудь нужно.
Ларкин нагнулся, чтобы поднять свой черпак, и только тогда увидел ребенка. В грязи между двумя китами плакал младенец, морща крошечный ротик и махая кулачками в воздухе.
Ларкин перевел взгляд на женщину. Люсинда пристально смотрела на него. Она не промолвила ни слова.
— Могу я что-нибудь сделать?
Теперь у Ларкина звенело и в глухом, и в здоровом ухе.
— Ты хочешь сделать что-нибудь для меня?
Люсинда встала. Она вся была измазана черной грязью и воняла китами. Она даже не понимала, что плачет.
— Измени мир.
Над ними было множество чаек, готовых попировать на мертвых. Скоро сюда сбежится весь город. Младенец посмотрел на розовое облако. Он наконец перестал плакать. Кожа его была вся покрыта солью.
— Хорошо. Прекрасно, — сказал Ларкин. — Так я и сделаю.
Люсинда Паркер рассмеялась, но смех ее был не из приятных.
Ларкин показал на ферму на противоположном берегу бухты, ту самую ферму, которая так ему нравилась и на которую он так любил смотреть по пути на работу, представляя себе, что она принадлежит ему.
— Такого изменения тебе хватит?
Люсинда закрыла глаза. С закрытыми веками она могла видеть луну. Она могла видеть всю свою жизнь.
— Я подарю эту ферму тебе, — сказал Ларкин.
Все, чего он хотел, — это чтобы ребенок не расплакался снова.
— Просто позаботься о нем, пока я все устрою.
Люсинда открыла глаза. Она по-прежнему оставалась в том же мире, и ребенок начинал капризничать.
— Когда же это будет? — спросила она Ларкина. — Никогда? Или на следующий день после никогда?
Бедный Ларкин Ховард был глупцом, пытавшимся остановить неизбежное. Разве мог он что-нибудь изменить? Они находились в бухте неминуемости и скорби, ошибок, уже сотворенных, и ошибок, которым еще только предстояло случиться, всего, что было потеряно за мгновение или за всю жизнь. Этот мальчик Ларкин вряд ли мог понять хоть что-нибудь. Люсинда чувствовала себя достаточно старой, чтобы быть его матерью. Да так и могло бы быть, если бы она родила этого ребенка давным-давно, когда Вильям Риди пришел к ней в первый раз и ей было всего пятнадцать.
Младенец в грязи захныкал. Он весь лоснился, кожа у него была такой же глянцевой и влажной, как у китов. Если бы у Люсинды когда-нибудь был ребенок, ее собственный ребенок, которого она могла бы оставить себе, она бы хотела, чтобы у него были такие же голубые глаза, как у этого. Морская вода, вода слез, вода с неба, такая же голубая, как небеса, какие представлялись ей, когда она была маленькой девочкой, хотя теперь ей уже казалось, что она была совсем другим человеком по сравнению с той девочкой, полной надежд и загадывающей желания.
— Дайте мне две недели, и я сделаю это, — сказал Ларкин.
Он вспотел. День обещал быть жарким, и все рыбаки города уже наверняка спешили на берег. И все же вдруг показалось, что будто ничего никогда не существовало, кроме этого момента. Этой единственной возможности сделать что-то правильно.
— С чего это мне давать тебе что-то? — Люсинда явно не собиралась облегчать свое спасение. — Мне кто-нибудь хоть что-нибудь когда-нибудь дал?
— Две недели. — Теперь он был еще больше уверен в себе. — Это все, что мне нужно.
Обещание было глупым, но Люсинда Паркер на него согласилась. Ларкин стоял и смотрел, как она подняла ребенка и счистила с него грязь, не обращая внимания на его вопли. Ларкину пора было идти на болото. Но он стоял как вкопанный.
— Да сказала же я, что ничего не сделаю, — пообещала Люсинда, увидев, что он смотрит на нее так, будто не доверил ей бы и тюк сена, не говоря уже о ребенке.
Она снова завернула младенца в шаль. Она могла прятать его в своей комнате еще какое-то время. Могла зажимать ему рот рукой, если он раскричится ночью. Она быстро пошла прочь, чтобы успеть обратно до того, как проснется кто-нибудь в доме. И когда она карабкалась по поросшему травой склону холма, ведущего от болота, поспешая изо всех сил и запыхавшись, случилась очень странная вещь. Она почувствовала, как у ее груди бьется сердце ребеночка. «Две недели, — подумала она. — И ни минутой дольше». И все равно она вспомнила ту девочку, какой была когда-то давно, девочку, исполненную надежд, девочку, ожидавшую чего-то от мира.
Ларкин работал на болоте Мортонов. Аж в самом Истхэме. К тому времени, как он туда дошел, он решил, что поговорит со стариком Мортоном, который всегда был рад дать хороший совет. Он выждал до полудня, когда все сели поесть то, что жена Мортона приготовила для них. День был жаркий. Ларкин, пальцы которого кровоточили после утренних трудов по пересадке, спросил хозяина, что бы тот сделал, если бы ему срочно понадобилось много денег.
— Надеюсь, ты не собираешься грабить банк? — рассмеялся Мортон.
Руки у него были красные по самые локти.
— Предпочел бы этого не делать.
Ларкин ответил так небрежно — никто бы и не подумал, что теперь, когда эту мысль закинули ему в голову, он рассматривает ограбление как вариант.
— Женись на богатой девушке, — предложил Мортон.
— Да кто за меня пойдет.
Что было, в общем-то, верно.
Они ели лепешки и бобы Мэри Мортон, сдобренные луком и топленым свиным салом. Ларкин был хорошим работником, а Мортон — одним из лучших фермеров, на которых ему приходилось работать.
— Хочешь начистоту? Для такого, как ты, в наши дни есть только один способ срубить деньги по-быстрому. Продай свою душу.
Теперь пришла очередь Ларкина расхохотаться. Потом он подумал о китах, уже разделанных и поделенных. Он подумал о грязи и о младенце, уставившемся в розовое небо.
— Да кто ее купит? Немногого она стоит.
— Стоит она триста долларов. Любой из рекрутеров в Бостоне с радостью выложит денежки. А тебе лишь придется идти воевать вместо какого-нибудь мальчика, семья которого готова заплатить за то, чтобы он оставался дома в безопасности.
— У меня ведь глаз слепой.
Ларкин думал о трехстах долларах, и о том, что ему самому никогда в жизни такой суммы не заработать, и как он по-прежнему будет работать на земле других людей, даже когда станет таким старым, как Мортон.
— Да плевать им на твой слепой глаз, ежели ты захочешь отправиться на войну вместо другого. Черт побери, пусть у тебя хоть копыта вырастут, все равно тебя возьмут, и еще с превеликой радостью. Готов побиться об заклад, так оно и будет, если ты, конечно, окажешься идиотом и решишься на сделку.
В тот день, топая пешком домой, Ларкин чувствовал себя не таким усталым, как обычно. В воздухе все еще стоял тяжелый запах, но он не обращал на него внимания. Он упорно думал о трехстах долларах и о младенце. У него было ощущение, что до этого он ни разу в жизни ни о чем не думал. Мысли роились в голове, и он ничего не мог с этим поделать, точно так же, как не мог избавиться от шума в ушах.
