Светало.
Фургон бродячих акробатов медленно ехал на восток.
Утро выдалось холодным и сырым. От овчин, лежавших в головах, тянуло кислым. Май сатанел — то тут, то там зеленая трава белела инеем. Убаюкивающе поскрипывали колеса. Жуга облюбовал большой мешок, набитый чем-то мягким, и лежал теперь, закутавшись в тулуп и глядя, как уходит вдаль из-под колес щербатая дорога. Порою ворон шевелился, чистил перья, снова замирал, но чаще взгляд травника отвлекался на резную безделушку, что вертелась наверху.
— Роджер!
— Что? — негромко отозвался тот с невидимых отсюда козел.
— Откуда эта птица?
— Которая? из дерева?
— Ага.
— Мне подарил ее один мой приятель… Нездешний. С севера. А что?
— Так, ничего. Красиво.
— Линора упражняется на ней. Бросает дротики.
За занавеской зашуршало, и Жуга умолк. Дотронулся до птицы и отдернул руку — браслет на его левой руке вдруг полыхнул оправленным в зеленоватый сплав опалом, болью отозвался в локте и запястье. «Опять… — подумалось Жуге; он закусил губу и принялся разминать руку. — Что на этот-то раз?»
— Эй, Лис! — окликнул травника горбун. — Чего примолк? Линору, что ли разбудить боишься? — Он усмехнулся. — Так уж не спят они поди…
Как будто в подтверждение сказанного им, за занавеской вновь послышалась возня, и негромкий голос произнес, навроде, что-то: «Я сама». Было слышно, как девчонка, невидимая отсюда, взобралась на козлы к горбуну. Скрипач Иваш (а спал он где-то там же, впереди), как видно, просыпаться не спешил.
Неожиданно фургон замедлил ход.
— Здорово, страннички! — окликнул кто-то горбуна густым негромким басом. — Не подвезете часом?
Жуга настороженно замер. Вскинул голову, прислушался. Сидел он сзади и потому не мог увидеть говорившего, но голос… Голос показался травнику до странности знакомым. «Неужели…»
Сердце травника в волнении ускорило свой бег.
— А по пути ли нам, чтоб подвозить? — вопросом на вопрос тем временем ответил Роджер.
— Ну, это как посмотреть. Коль вы и дальше по дороге едете, то — да. Я заплачу. Во, менку видишь?
— Маловато будет.
— Так ведь и еду я всего-то до развилки. А если что, потом сочтемся… Или спешите куда?
— Да нет, мы не торопимся. Сам знаешь, тише едешь — легче спишь.
— Ну, это по мне. Так подвезешь?
— Ладно, — голос горбуна смягчился. — Залезай.
Замедлив шаг, неожиданный попутчик пропустил повозку вперед и с коротким «Оп!» запрыгнул на задок фургона. Высокий, с темной и густой короткой бородой, он подобрал свой синий теплый плащ и зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее. Снял с плеча синий же сверток потертого бархата, в котором без особого труда угадывалась лютня, и заоглядывался в поисках укромного местечка для него, да вдруг наткнулся взглядом на травника и замер, пораженный.
Мгновение они молчали, глядя друг на друга.
— Ты?… — наконец сказал поэт.
Жуга кивнул и усмехнулся.
— Я, Вайда. Я.
Горбун на козлах обернулся.
— А вы чего, знакомы?
Фургон ехал вперед, скрипели колеса, а неловкая пауза все длилась и длилась. Им несомненно было, о чем поговорить, этим двоим странникам, но Вайда отчего-то чувствовал себя неловко, чтобы начинать, а Жуга молчал.
— Давно не виделись, — наконец, сказал рифмач.
— Давненько, — кивнул Жуга.
— А я искал тебя, — задумчиво продолжил Вайда. — Веришь ли, все эти месяцы искал. И вот — поди ж ты, встретились. Как ты? Все бродишь?
— Все брожу, — кивнул Жуга.
— Я слышал о тебе. Та башня. Викинг Олав…
— Всякое бывало.
Поэт с прищуром посмотрел на травника. Потрогал лютню. Тенькнула струна.
— А ты изменился, рыжий… Не хочешь рассказать?
— Не хочу. — Он поднял взгляд. — За этим ты меня искал?
— Ты словно и не рад снова меня встретить.
— Нет, почему же, — травник улыбнулся, — рад. Рад видеть тебя здоровым, рад узнать, что Яльмар жив…
Вайда покачал головой. Посмотрел на травника.
— Ох, Жуга, темнишь ты что-то. А может, все таки расскажешь? Вдруг, да помогу.
На козлах впереди зашевелился Роджер.
— Эй, как тебя там…
— Вайда я.
— Лютня, вроде, там у тебя. Может, споешь? Все ехать веселей.
Рифмач, недовольный, открыл было рот, чтоб отказать, посмотрел на Жугу и осекся.
— Спой, рифмач, — сказал негромко тот. — Так лучше будет. Как-нибудь потом поговорим.
Вайда кивнул, подстроил лютню и запел:
По длинным лентам ста дорог,
Не заезжая в города,
Фургончик старый долгий срок
Спешит неведомо куда.
Из леса в лес, из дола в дол
Невозмутимо, как всегда
Влечет повозку старый вол,
Минуя мили и года.
Возница не грустит ничуть,
Хотя в заплатах старый плащ.
Без остановок держит путь
Повозка вдоль зеленых чащ.
Бродячий цирк иль балаган —
Актеров странствующий дом?
Отбившийся фургон цыган?
Или торговец едет в нем?
«Ответь мне, странник, — я спросил, —
Что ждет тебя в конце пути?
Зачем ты тратишь столько сил
И что стремишься ты найти?»
«Не так все просто, — он сказал, —
Сто раз от деда и отца
Простую правду я слыхал:
Дороге этой нет конца.
Из мира в мир, сквозь ночь и день,
Взбираясь вверх, сбегая вниз,
Ведет она, пронзая тень,
Туда, где светел мир и чист.
И только кто не стар душой,
Желая, чтоб сбылись мечты,
Забыв покой, уйдет со мной.
Теперь решай, идешь ли ты».
Я не сказал ни «да», ни «нет»,
Лишь изумленно промолчал.
Повозки той растаял след,
Но голос еще много лет
«Идешь ли ты? Идешь, иль нет?» —
В ушах моих звучал…
— Вот уж уважил, так уважил, — помолчав, сказал горбун. — Спасибо. Как есть — про нас песня. По больному месту, да каленым швом. По открытой ране, да сырой землей. Чья хоть песня-то?
— Моя, — ответил Вайда, зачехлил свой инструмент и завалился спать.
* * *
Это была деревня. Пустая и отчасти погорелая. Отчасти, ибо все дома остались целы, и только деревянную церковь турки пожгли. Насколько знал Жуга (и Вайда не замедлил это подтвердить), османы редко уничтожали христианские храмы, предпочитая скопом обращать всех поселян в свою веру, а церковь переделывать в мечеть. Делалось это довольно быстро. Однако здесь все было иначе.
