А что, когда он будет возвращаться, он тоже вот так подойдет к задней калитке, сунет серебряную бону в руку тому, кто здесь стоит, и займет свое законное место? Да тут кто угодно покусится на жизнь короля!
— Райси, ты, что ли?
Рэндалл вздрогнул.
— Собрался сделать кружок по веселым местам? Поди, впервой?
Рэндалл сглотнул и прошептал:
— Да… вроде того.
— Одна бона — и мир у твоих ног. Гуляй. Он потупился, как потупился бы Райе.
— У меня рада. Ты сдашь?
Тот присвистнул:
— Приходи с мелочью, богатый мальчик, и я еще подскажу, где ты получишь за свои деньги то, что их стоит.
Рэндалл понурился и отвернулся. Сделал несколько шагов прочь. Признаться, он никогда не блефовал так отчаянно. Никогда раньше не ощущал такой потребности в денежной реформе.
— Эй! У тебя сговорено, что ли?
— Было, — сказал он, не оборачиваясь, — сговорено.
— Проходи быстро, — полушепотом рявкнул стражник. — И никому не говори, что я тебя за так пропустил. Иначе все такие жалобные, а сердце у меня доброе. Знаю, каково что когда плоть томится жаждой. Ты, глядишь, ежели у тебя в первый раз сорвется, потом и вовсе не пойдешь. Потом заплатишь. Меня зовут Банни Кригг. Не забудь, когда станешь при короле знатным вельможей. Ну, давай мухой!
— Не забуду, задница ты этакая, — пробормотал Рэндалл, как мышка проскальзывая в щель. Его опахнуло по-ночному прохладным воздухом. Он не смог удержаться и несколько минут несся по дороге во все лопатки. Потом остановился и медленно-медленно оглянулся назад. Замок возвышался мрачной глыбой, заслоняющей звезды. Из-за крайней правой башни выплывала ущербная луна, и башня была словно обведена по краю серебром. Верхние этажи были погружены во тьму. Снизу доносилась громкая музыка и смех: редкие будни во дворце обходились без балов, любимых королевой. Рэндалл был уверен, что она знать не знает о том, что происходит в объятых мраком верхних этажах. К слову, он был не уверен и в том, что там вообще что-то происходит. Когда дошло до дела, уверенность в собственной правоте внезапно покинула его. Он мог еще вернуться.
Он этого не сделал.
11. Ничего, кроме правды, меж нами
Ничто не доставляло удовольствия сэру Эверарду, и он бродил по просторам своего палаццо в тщетных попытках занять себя, найти себе дело, способное увлечь без остатка ум, столь же живой, как в прежние времена, и тело, увы, со временем от ума поотставшее. Когда-то в молодости он любил охотиться на цапель. В камышах их водилось видимо-невидимо. Птицы эти, вопреки расхожему мнению, были осторожны и дьявольски умны и требовали к себе умения и навыков. Однако лет уже, наверное, около десятка удовольствие в его глазах с лихвой искупалось неудобствами, связанными с тем, что во имя излюбленной потехи приходилось долгие часы простаивать по колено, а то и по пояс в воде, резаться острыми, как ножи, листьями, терпеть малоприятное соседство пиявок и водяных змей. С немалым изумлением сэр Эверард узнал, что у него имеется поясница.
За последние несколько лет цапли бестревожно расплодились, заполонив всю пойму, и, взмывая все вместе в воздух на заре, крича и хлопая крыльями, нарушали его некрепкий утренний старческий сон. Можно было бы приохотить к благородной забаве внуков, но… Ах, эта болезненная тема!
Он выяснял в беседах с вассалами и равными, чем пожилой человек его положения способен занять остаток отпущенных ему лет, и даже всерьез хотел перестроить палаццо и заново обставить его в соответствии с нынешней изнеженной модой на внутреннее убранство. Но у него не поднялась рука.
Эти незапятнанно белые стены и окруженные ими столь же белые башни, искрящиеся под ярким солнцем Юга! Стрельчатые окна, затененные резной зеленью! Прохладная пустота покоев, словно служащая обрамлением множеству ценных безделушек из разных краев земли. Фонтанчики и повсюду живые цветы. Здесь все напоминало ему его покойную Катерин, научившую его ценить красоту и музыку текущей воды. Он искренне считал супругу самой умной и прекрасной женщиной на земле и не стеснялся повторять ей это, в связи с чем брак его был осенен благодатью. И сейчас он испытывал к ней те чувства спокойной нежности и умиротворения, какие в молодости надеялся испытывать, когда наступят преклонные годы. Она устроила все в этом доме, и все, к чему она прикоснулась, несло отпечаток совершенства. Что-то здесь изменить означало испортить, и он проводил свои дни в мягком кресле на уютном затененном балконе, в безделии, к которому привык, и в праздности, которая его угнетала.
Он мог бы жениться, в этом не было бы ничего странного для вдового вельможи его положения, и даже взять за себя совсем юную и достаточно равную девицу. Возможно, она блистала бы и умом, и красотой. Но ему хотелось, чтобы из этого последовало бы нечто большее, а он вовсе не был уверен, что еще способен на самом деле стать отцом детей, которые будут носить его имя. Он ценил искренность. Ему хотелось настоящего.
Вначале, когда боль потери была невыносима, он пытался заполнить образовавшуюся пустоту. Но ни одна из них не могла сравниться нежностью и умом с образом, сохранившимся в его памяти. После нее все живые казались неизмеримо вульгарными. И он простился с этой затеей.
И тем не менее он полагал, что поступил правильно, даже если это причинило ему боль большую, чем Хендрикье, которого он хотел уязвить. В узах брака есть что-то святое. Недаром ими связывают имущественные отношения. Ими нельзя жертвовать ради секундно промелькнувшей выгоды. Поступки должны возбуждать эхо. Если Хендрикье счел возможным оскорбить разводом его единственную дочь, то его детям не будет принадлежать в Камбри ни одной цапли. Даже если эти дети — его собственные внуки. Иначе Эверард де Камбри не стал бы себя уважать. И это было важно, хотя ничто в мире не Давалось ему тяжелее.
Брогау и рыжая королевская сука заперли в монастырь его Леонору, чтобы без помех предаваться беззаконному блуду. Ха, добровольно! Никто, знавший его веселого львенка, в ей крови кипела солнечная радость Камбри, ни на минуту не поверил бы в эту ложь! Она любила этого беспредельного мерзавца и не ушла бы в сторону по собственной воле.
И вот он читал, слушал музыку, следил за струящейся водой, посещал конюшни и псарни, где разводили животных чьи стати было некому оценить, кроме него, и размышлял на разные темы, главной среди которых постепенно становилась одна — о бесплодности собственного существования. Он любил свой Благословенный Край и был любим ответно, но это не занимало слишком много времени и не требовало особенных сил. Дни походили один на другой. Как быстро и безжалостно пустота пожирает время.
Он мог бы заняться политикой, интриговать… Но у него и так все было.
Он взялся бы за что угодно, если бы видел в этом смысл.
— Королевская почта!
— Монсеньор Эверард почивает…
— Так поднимите, черт побери! Это королевская почти ты, придурок…
