Я всего лишь солдат и биохимию доверю тем, кто в ней шарит — благо, ученых тут у меня целый лагерь, хоть в пачки их вяжи. Но как самих этих ученых защищать, лучше меня никто не знает.
Что мы будем делать завтра — надо придумать сегодня.
Эдера Насименто напротив протягивает руки к огню: лицо у нее помятое, и она кажется старше своих лет. Не спит. Тоже гоняет демонов сомнений? Человек не может прийти и вот так запросто сделаться тебе врагом или другом, потому что плох или хорош. К моменту любви или раздора вы оба прошли некий путь, и путь другого всегда от тебя скрыт.
— На Пантократоре, — говорит Эдера, растирая худые узловатые пальцы, — власть принадлежит женщинам. Как это могло сложиться: исторически и философски? Что может подвигнуть мужчин поступиться властью?
Норм тихонько смеется.
— Да хотя бы равнодушие и лень. Любую власть можно уступить в обмен на право смотреть Сетеновости и Галакт-игры, не вставая с дивана.
Она неуверенно улыбается в ответ и сует в огонь еще ветку. Эти черные штуки превосходно горят.
— Пантократор — уникальная планета, в основе общественного устройства которой и самого существования заложена идея. Пантократор служит жизни, а женщины в этом понимают больше. Мы говорим, а они молчат, мы утверждаем, что понимаем их, размахиваем руками, определяем им место в нашей жизни, ну и вообще, а они втихомолку смеются над нами. Разве нет?
— Достижения современной науки таковы, что жизнь способна множиться дальше без разделения на полы, вегетативно. Хотя Пантократор, я слышала, против.
— Пантократор хочет, чтобы мы оставались людьми.
— И что он при этом имеет в виду?
— Пересказать содержимое сотен книг и тысяч философских диспутов я не возьмусь, — Норм смеется. — Я вам предлагаю самой ответить для себя на этот вопрос. Мысленно. Что такое человек и когда двуногое прямоходящее без перьев и с плоскими ногтями перестает им быть? Какие слова вы найдете, те и будут правильными.
— Таких, как вы, Норм, не сочтите за обиду, называют малоумными философами. Вы не знаете терминов и не можете поддерживать спор, но держитесь за вселенские категории и почему-то в итоге всегда имеете возможность сказать: а я, мол, что говорил? Людей вашей породы некоторые даже считают святыми.
— «Малоумный» — это понятно, но почему вдруг «святой»?
— А потому, что до сих пор не сказали: «а я что говорил?».
— Я так и не понял, мэм, что вы с самого начала имели против?
Эдера смотрит на него испытующе и серьезно.
— Вы в самом деле желаете, чтобы это было озвучено, чиф?
— Не то чтобы ваша очевидная неприязнь меня волновала, мэм. Есть вещи, которые не стоит принимать во внимание во время исполнения обязанностей. Но вам же самой лучше было бы объяснить свою позицию, иначе вы рискуете, что вас не поймут и истолкуют ваши слова превратным и неуважительным образом. Я достаточно церемонен?
— О, да, чиф, вы безупречны. То, что я скажу вам про вас, вы про себя, без сомнения, знаете, но думаете, что знаете вы один. Думаю, в глубине души вы этого стыдитесь. Я вас прочитала и поделилась с покойным Ставросом, потому что мне было страшно доверять вам оружие и всех этих детей. Вы самоубийца, Норм.
— С чего вы взяли?
— Нет, вы не из тех, кто на каждом углу твердит о суициде, вымогая у окружающих сочувствие и добиваясь того только, что их начинают избегать. Те ненастоящие. Вы из тех, кто молчит, доходит, а после либо пускает луч себе в висок, либо, превращаясь в бешеное животное, открывает пальбу в людном месте, так что его остается только застрелить. Скажите, что нет, а я узнаю, солгали ль вы.
Норм смотрит на рдеюшие угли, которые то подергиваются серым пепельным налетом, то наливаются нестерпимым алым жаром, подчиняясь какой-то внутренней музыке. Человек остается человеком, пока сохраняет за собой способность быть привороженным.
— Так вышло, что я много имел дела с так называемыми биоконструктами шебианского производства. Я хорошо их знаю, даже выдавал себя за одного из них — и мне верили. Их несомненный успех на потребительском рынке знаете, в чем состоял? Они были такие, какие нужно, вне зависимости, покупаешь ли ты солдата, няньку для своего ребенка или игрушку для любовных утех. Они изготавливались полностью удовлетворяющими заказчика, кем бы тот ни был. С ними легко. Их просто любить, с ними спокойно в бою. Они правильные. Естественные люди в этом смысле намного хуже. На одну помощь от них ты получишь десять проблем. Если вы пытались создать семью, вы знаете.
— Что вы имеете в виду, заговаривая со мной о семье?
— Я продолжаю наш с вами прошлый разговор о личном, как об источнике слабости. Или силы, как посмотреть. Дважды, я говорю, я был близок к тому, о чем вы сказали, оба раза потеряв все и не имея места для шага вперед. Да, глядя сейчас назад, я думаю, я мог, но теперь… Теперь — нет. Женщина, которая разговаривала с нами — вы видели? — моя жена.
— Ваша — кто?… Простите.
— …и мать юноши Эстергази, который тоже тут.
— Ну да, я знаю, и у него еще тут клон. Генетически она мать обоим и может испытывать некие чувства и ко второму.
— Вот и судите сами, каким я должен для нее быть. И нужен ли ей слабый.
— Сильным женщинам мужчины не любят отдавать зарплату.
Норм смущенно хмыкает, как мужчина, уличенный в том, что отдает зарплату жене, и ерзает, ища, как поудобнее опереться спиной на хлипкую фаст-этиленовую стенку. Тьма лежит промозглая и сырая, жар очага превращает холодную сырость в густую и горячую — и только. Озноб от этого не проходит, а так, за углом ждет.
— Сильная? Она из тех, с кем рядом мужчине хочется быть сильным. С сильным быть сильной легко… наверное… а со слабым она не будет. Проявления ее силы меня восхищают, а когда она нуждается в помощи — мне нормально быть рядом, и не мне указывать, когда ей какой быть. Она ж не образ из моего воображения, за который можно реплики правильные придумать, она есть сама по себе. Она выбрала меня. Я горд. Она родила мне ребенка. Я счастлив. Я много времени провел в коллективе, среди равных, и овладел умением быть одному. Вопрос сохранения личности: ну, вы знаете. Теперь следующий этап: я выучился быть не один, даже когда один. Даже тут и где бы то ни было тоже. И дальше: ребенка уметь любить — тоже немалое дело, не находите? Мы взрослеем, даже когда выросли, так? Я видел тех, кому нечего терять, кто никого, — он помолчал, — не любит. Они считают себя хорошими солдатами, но они плохие солдаты. Потому что все у них так или иначе однажды упирается в «а какого черта?». В какой-то момент это становится вопросом твоего достоинства: возможность или невозможность быть с другим. И вы хотите сказать, это ваше соображение насчет моего психотипа в глазах Ставроса, о котором нынче либо хорошо, либо ничего, перевесило любые доводы в мою пользу? Простите, но в такое влияние психологии на кадровые вопросы мне верится с трудом. Было что-то еще?
